— Что еще? — перестал его трясти Федор.
— Фух ты… — вздохнул Чекулаев. — Не было никаких сорока процентов брака.
— Как?! — совсем отпуская Чекулаева, воскликнул Федор.
— Просто. Ты запорол от силы пару деталей, а остальное… У Крокодилыча, — перешел он на шепот, щекоча чубом щеку Федора, — у него в инструменталке лежали бракованные детали по сверловке… Мне Валька из инструменталки сказала, а сегодня с утра он их вывез… Семнадцать штук… Небось, держал для своих дел, а тут под твое похмелье и списал…
— Что же ты на собрании рыло под крыло сунул?!
— Знаешь: хоть глуха, да без греха. — Чекулаев принялся расстегивать свою рабочую одежду. — Как ты докажешь? Он твои детали, небось, заховал так… Да сами разбирайтесь с вашими подрядами, рекордами, премиями. А мне одно надо — накопить на машину и хоть любительские права да получить. С машиной я — свободный человек…
Он стоял перед Федором, худой, с мосластыми, по локоть грязными руками.
— Эх ты, свободный человек… — Федор взял его за чуб и слегка дернул. — Живи…
— Голенький плох, да за голеньким бог, — облегченно засмеялся Чекулаев.
Федор приехал домой, но долго не заходил — прохаживался под окнами, придумывая, что скажет Алене. И было муторно на душе оттого, что надо сочинять какую-то ложь, ловчить… Словно стеной окружало его чувство к Алене. И, ища выход, он каждый раз мысленно устремлялся к самому простому: сесть и уехать, тем более теперь, когда об обстоятельствах его любви знало столько людей, но жгучая ревность к тому, как она будет жить без него, отбрасывала его…
Наконец он решился подняться на восьмой этаж.
Алена открыла ему. Он прошел в комнату, она молча — за ним. Он остановился у окна.
— Обедать будешь? — спросила Алена. — Все готово…
— У меня неприятности, — проговорил он, страдая от ее обычных, домашних слое. — И вчера я… В общежитии… Так получилось…
— Я знаю, — сказала Алена. — Я заходила за тобой, но дежурная меня не пропустила. Вы там гуляли достаточно громко. И девушки на балконе Высоцкому подпевали…
— У Чекулаева день рождения был… Я думал, тебе заниматься надо, думал, заскочу и — назад… — начал было оправдываться Федор, но улыбка Алены, ее сострадающий то ли ему, то ли себе взгляд показались ему выражением ее превосходства над ним и сожаления об их отношениях. Это возмутило его. — Что ж мне, и погулять у друга на дне рождения нельзя теперь? — напирая на «теперь», спросил он.
— Тебе все теперь можно, — ответила Алена, тоже сделав ударение на «теперь».
Он понял это так, что она упрекает его своей беременностью.
— Так же, как и тебе, — сказал он.
— Что ты имеешь в виду?
— Ничего другого, кроме твоих дружеских встреч с Юрьевским, — тяжело выговорил он и взглянул на нее почти испуганно.
Если бы она засмеялась, или возмутилась, или хоть как-то отрицала его слова, но смущение — смущение! — открылось ему на ее лице.
— Мои отношения с Юрьевским… — И голос дрогнул.
«Вот оно, значит, как. Так и есть… Так и есть!» — сердце Федора колотилось бешено. И все, что было горького, связанного с отцом и с матерью, с тем как распалась их семья, презрение к страшной хрупкости отношений между людьми, затерянными в бесконечном пространстве и не осознающими, ни кто они, ни зачем все это, а лишь изменяющими и изменяющими за краткий миг жизни друг другу и самим себе, всколыхнулось в нем…
Он ушел. И снова ночевал в общежитии, и опять сидел за полночь с Чекулаевым, и они ругали последними словами Василия Гавриловича и говорили друг другу слова вечной дружбы.
Звонок был неожиданным. Ирина Сергеевна опаздывала на службу, слушала Юрьевского, односложно отвечала ему, посматривая на часы, и рада была, когда повесила трубку. Но в машине, едва она переулками выбралась на магистраль и покатила в общем потоке, разговор этот на ходу снова вспомнился ей.
«Чуткий какой мальчик, — думала она о Юрьевском. — Обиды любви — самые болезненные обиды, а он, несмотря ни на что, беспокоится об Алене: „Выглядит плохо… поговорите с ней… может быть, у нее что-нибудь случилось…“ Слава богу, он, кажется, не знает пока о переселении Федора к Алене… Что же делают с людьми чувства?! И как все это мгновенно — решения, повороты судьбы…»
Монотонность движения всего вокруг перед глазами Ирины Сергеевны, заученность приемов управления машиной как бы выбрасывали настоящее за границы сознания, и все ее существо захватывал давний-давний августовский знойный вечер, с хрустящими под ногами сухими листьями лип и кленов Петровского парка.