«Умерла, — шепотом повторил Федор, берясь за отвороты халата врача. — Гады вы! Вы же только за деньги лечите… Она дышала, когда я ее нес… Она дышала! А вы!..»
«Ах, оставьте, пожалуйста», — попросил врач, пытаясь убрать его руки.
«Ну, зачем она это сделала?» — в тоске проговорил Федор.
«Вам-то лучше знать», — жестко сказал врач. «Ну, мы ссорились… Да, было. Но с собой зачем кончать?! Ведь жизнь…» Врач смотрел на него с недоумением. «Что вы мелете?! — Ему наконец удалось оторвать от себя руки Федора. — Какое самоубийство?! Вы лучше скажите: где и кто делал ей аборт?! Какая сволочь ее отпустила?..»
«Что? — изумился Федор и застонал, поняв все. — Значит, она от ребенка избавилась…»
«Да вы ей, собственно говоря, кто?» — спросил врач.
«Никто, — ответил Федор. — Я ей теперь никто…» Не забыть ему было и тот солнечный ослепительный день похорон.
Кладбище, куда он приехал один заранее, зная со слов Елены Константиновны, когда будут хоронить и что будут хоронить в ограде могилы Алениного деда, — было пустынно. Он походил по нему, нашел эту могилу и за чугунной узорной оградой, рядом с черного мрамора памятником увидел свежеотрытую яму, сверху правильной формы, а глубоко внизу расширенную рвано. На дне уже проступила вода.
Скоро появилась похоронная процессия. Странно было смотреть со стороны на толпу молодых людей и девушек, идущих не свойственной им, какой-то неловкой, раскачивающейся походкой вслед за гробом, который несли несколько парней.
Первым слева подставлял свое плечо под гроб Андрей Юрьевский, бледный и особенно красивый этой бледностью. Он шел в черном костюме и в черных лакированных туфлях.
Анатолий Сергеевич и какой-то не знакомый Федору мужчина вели под руки, почти тащили едва переставляющую ноги, враз постаревшую, с напудренным белым лицом, в черной кружевной шали Ирину Сергеевну.
Всеволода Александровича не было. Елена Константиновна по телефону сообщила Федору и это: когда Ивлев возвращался в Москву, его сняли с электрички с тяжелым инфарктом, и он лежал в больнице, в реанимации…
Сама Елена Константиновна тоже шла за гробом: вся в черном, с независимым и чопорным видом, словно так желая что-то доказать окружающим.
Федору хотелось бежать от этих похорон, но он заставил себя стоять на месте и смотреть на обитый розовым гроб, поставленный на скамью возле могилы, на утопающее в цветах неузнаваемое лицо Алены, на этих людей… Он считал, у них было право сказать ему все, что они хотели, или ударить его… Он снес бы все. Чем больнее ему было бы в те минуты, тем было бы легче…
Но никто даже не посмотрел на него. Лишь Ирина Сергеевна, заметив его, сделала было какое-то движение в его сторону, и на горестной маске ее лица проступили черты ненависти. Но Анатолий Сергеевич удержал ее…
Подходили, прощались. Наконец закрыли крышку. Гулкие удары молотка вызвали рыдания. Четверо могильщиков споро насыпали холмик земли, тут же выложенный венками и цветами. У могилы остались Чертков, Ирина Сергеевна, Елена Константиновна и Юрьевский…
Федор повернулся и пошел в глубь кладбища, такого живого в легком шелесте свежей листвы и яростном щебетании птиц.
Дверь купе за его спиной подергалась, подергалась и открылась, и та маленькая девочка, которая ехала вместе с дедушкой и с бабушкой, вышла и попросила его:
— Дядь, сделайте, пожалуйста, радио погромче…
В вагонном репродукторе рядом с головой Федора играла музыка. Он протянул руку и прибавил громкость. Это был какой-то знакомый веселый и беспечный танец.
Девочка сказала:
— Я учусь танцевать, дядя. В нашем городе есть школа искусств… А потом буду балериной… Хотите посмотреть?
Она была полненькая, кареглазая, с ямочками на толстых щеках, в нарядном платье с кружевами, с алыми бантами…
Он слушал эту музыку, посматривал на девочку, и в памяти всплывало лицо Пожарского, сухо уговаривающего его остаться.
И вспомнил длинную стеклянную стену их цеха, выходящую на улицу, мимо которой он пошел, получив в отделе кадров трудовую книжку… За двойными стеклами, изредка освещаемыми изнутри вспышками сварки, звуки происходящего в цехе были едва слышны. Но и эти слабые звуки позволяли Федору видеть работающие станки, искры, летящие из-под шлифовального, скрежет и сумасшедшее вращение карусельных… и свои токарные, васильковый цвет завитков стружки, когда прибавляешь скорость подачи… И странно было понимать, что все это теперь ему чужое…
Билет он взял до Владивостока, с надеждой выйти где-то посреди страны и где-то устроиться на работу и как-то жить…