Когда была слава, всенародная и, казалось бы, вечная, когда была радость жизни, ненасытность и пресыщение, умирать было бы страшно. А теперь нет. И не нужно никакого офицера. Хватит Сабины. Вот выросла же дура. «Какого черта я ввязалась в это дело? Дура я старая, заштопанная и крашеная. Дура в парике и шрамах от пластических операций». Однажды ей прислали кассету с песнями. Она их получала сотни. Давала слушать тем, кто в этом понимает. Чтобы на явную лажу и бред не тратить драгоценного времени. Ей принесли одну. Музыки нет. Стихи так себе. Только вот одна строфа резанула, как бритвой по лицу. Она ее запомнила навечно. «Кто это там за рамой? Как до него добраться? Все зеркала в шрамах пластических операций». Сильно. Она потребовала автора найти, пригласить и попытаться что-то из этого материала сделать. Но тот как в воду канул. Пробовала сама делать песню. Ничего не получилось. Материал не поддавался. А жаль. Потом она про эту затею забыла, а строчки помнила.
Когда проснулась ночью, телевизор работал. Шел фильм о буднях уголовного розыска. Она посмотрела две серии подряд и опять уснула, снова забыв выключить «ящик». Сделала это уже утром.
Перед прогоном Харламов занял свое обычное место, в пустом зале, в одном из последних рядов. Титановый каркас с пуленепробиваемыми стеклами, как будто гигантская веранда застеклена и закупорена перед дождем, уже был установлен, динамики развешаны под потолком и вынесены на авансцену. А может быть, не веранда, а аквариум. Вот появляется длинный и непривычно скованный супруг и партнер Емельяновой, вот Сабина, братья Кисляковы, еще какая-то шобла из кордебалета, технари емельяновские, без которых все же не обошлось, вот прошел из одной кулисы в другую спецназовец, на ходу разглядывая звезд — когда еще доведется, — а вот и сама дива. Постояла на авансцене, подивилась сотворенному, ушла за левую кулису, спустилась в зал. Вначале села в первом ряду, потом поднялась наверх, к Харламову, поздоровалась, села рядом.
— Вы в каком звании?
— Генерал.
— Кроме шуток?
— Кроме. Правда, в отставке. Но деликатные поручения выполняю. Например, вот это.
Анна Глебовна решила не сыпать соль на раны специалисту и не напомнила ему про Иоаннова. Зато он напомнил сам.
— Вы-то крыс с собой не принесли? Собачек, котов? Попугай, может быть, имеется?
— Боже упаси. Все предусмотрели?
— А всего, Анна Глебовна, никогда не предусмотришь. Например, и президента можно убрать, если захотеть.
— Значит, не хотят?
— А может быть, хотеть некому. Вы что сегодня намерены делать?
— Что и всегда. Свет поставлю. Звук послушаю, акустику. Стекло-то ваше звук задерживает. Плохо.
— Стекло — не моя затея. Вышестоящих товарищей.
— Значит, не вы здесь главный?
— Главный я. Только у стекла свой начальник.
— Ну, ну… Сабинка! Ты меня слышишь?
— Слышу, слышу.
— Что вы там встали, как сироты? Я еще жива. И вы, кстати, тоже. Фонограмму! Кто там на клавишах? Музыку на вступление. Да не ту, мать твою… Сейчас я покажу! Там коробочка с желтой наклейкой. Я, что ли, звукооператор? Я иду уже. — И она поднялась, как бы нехотя, и стала медленно спускаться вниз, к сцене, и заиграла новая музыка, наверное, та, которая была нужна, только ее начал заглушать нарастающий шум, как будто самолет низко-низко пролетал прямо над крышей, и время для Харламова остановилось… Медленно, медленно стал набухать и трескаться потолок, зависать оторвавшаяся уже и не знающая, как ей дальше быть, пыль от штукатурки, трещина пошла по этому вдруг появившемуся на потолке вымени, из него показалось что-то тупое и круглое, стал меркнуть электрический свет, хотя в действительности он потух в одно мгновение, и только когда лопнула, как карандаш, и стала опускаться вниз балка, Харламов очнулся и ничком бросился между кресел. В проход. И закрыл голову руками.
Снаряд этот, или ракета, или десница Божия, пропорол потолок «Праздничного» как раз над сценой, по ту сторону защитного стекла, и пришло пламя, всеядное и сильное, и воздух сжался, чтобы лопнуть и пропустить к Харламову то, что он вовсе не хотел слышать, так как взрыв этот разметал всех, кто был сейчас на сцене, испепелил их и разбросал окровавленные клочки плоти и удобных одежд, размазал по стенам. Стены выдержали, выстояли, приняв в себя боль и ужас.