— В ту зиму я понял, что приходит мне конец. Лодки со всех баз притащили в Тильзит, извиняюсь, в Балтийск. Селедки в бочке — не то слово. Поставили на погибель. Дизеля, те, что раньше нашего тут поставили, уже гнить начали. А иные и сгнили. Экипажи списывались на берег. Жить негде. Кто мог и хотел, уволились. На берегу смертоподобное пьянство. Офицеры как с цепи сорвались. Крушение империи, другими словами. А мне и увольняться-то некуда. Я вообще детдомовский. На фабрике в общежитии жил, потом, когда на флот пошел, жизнь увидел. А когда перестройка началась, жизнь эта самая от меня все дальше и дальше покатилась. Полетела жар-птицей. Я контрактник. На третий срок остался. Окончил курсы дважды. Представлялся трижды на мичмана. Но их как собак теперь нерезаных. То есть продвижение по службе стало невозможным. Увольняться некуда. А здесь хоть спать есть где и пожрать чего Бог послал. Кап-два наш мужик свой. Лодка в образцовом состоянии. Мы на ней дни и ночи. А осталось нас на ней треть состава. Потом еще меньше. Только лишь посты заполнить в случае выхода в море.
Так вот. Приходит однажды Ваня наш, кап-два, и говорит: «Все. Капец. Списывают всех. И лодку тоже. Как мы ни корячились, как веревочка ни вилась, а конец». Выпили мы спирта, проспались, стали шмотки собирать. Сувениры снимать с лодки разные вроде медных штучек и манометров. Много там добра разного. Все равно под распил пойдет. И тут-то и появился Охотовед.
— Вы сказали — «Охотовед». А звали его как?
— Для нас он Охотоведом остался. Кап-два, Иван Владимирович, понятно, с ним по имени разговаривал.
— И что? Имени этого вы не запомнили?
— Не запомнил.
— А узнать сможете?
— Ивана Владимировича?
— Не дурите, Михаил Андреевич. Охотоведа вашего.
— У меня зрительная память слабая. Точнее, память на лица. Но, пожалуй, смог бы. Однако не ручаюсь.
— Хорошо. Дальше что? Появился он и позвал вас в даль светлую?
— Именно так. Нас четверых и командира. Контракт предложил.
— И что же в этом контракте?
— Перейти вначале в Кронштадт, а потом в Ладогу.
— А зачем?
— Для учебных целей. Он хотел на этой лодке молодежь из военно-исторического клуба ремеслу учить. Дело-то хорошее.
— И как это выглядело дальше?
— Лодку списали. Нас уволили. Только положено по акту демонтировать все, что нужно, — в боевой части, приборы снять, нарушить гидравлику. А потом в очередь на металлолом.
— И сделано это было?
— Нет, конечно. Охотовед деньги привез. Заплатили кому нужно. А на лодку акт составили, будто она затонула. Там таких на дне немерено лежит.
— Где это там?
— На дне. На нем, родимом. Приборы как бы сняты, а металлолом затонул.
— И потом?
— И потом получили мы полную загрузку топлива. И боезапас.
— То есть?
— Торпеды. Две штуки.
— Для учебных целей?
— Для них, родимых.
— А вы не задумывались, что там, на другой стороне, в Кронштадте том же, легче было такую же лодку взять для постижения ремесла малолетками? И что там есть уже такие же? В училище, к примеру?
— А почему «ножки Буша» из Америки можно возить, а лодку в своем же собственном море перегнать нельзя?
— Какое же оно собственное? Ваше оно, что ли?
— Но не ваше, точно.
— Да вы не обижайтесь, успокойтесь. Подумайте. У вас теперь, чтобы подумать, много времени будет.
— Я не сомневаюсь.
— Ну и что дальше? Как перешли?
— Тяжело переходили. Лодка-то не подвела. Чего там. По пути дозаправились. На каком-то островке чухонском. Как воры. С их стороны чухонцы были чистокровные. Деньги им Охотовед отстегнул. Там раньше каша перевалка была, советская. И тут до слез мне стало нехорошо. Как воры позорные, на своей же земле…