— Кораблей еще не видать, — сказала Клеопатра. — Я надеюсь, что милосердные боги не допустят, чтобы на наши суда напали еще раз, после того как они скрылись из виду возле острова Закинф. Они везут зерно — нам оно крайне необходимо.
— А вино разве нет? — проворчал Антоний и вздохнул. — Да что там! Я скоро свыкнусь с этим дерьмом, которым нас так любезно потчуют. Могу поклясться, они кладут туда смолу. У него привкус… о боги! Во рту у меня так пакостно, словно я съел кучу сосновых шишек.
— Да, смола в нем есть. И уксус чувствуется, — царица нахмурилась, глядя на море. — В западном лагере новая вспышка чумы. Кашель буквально душит мужчин. Они относят все наши беды на счет удачи Октавиана и стрел Аполлона. Якобы бог убивает их за то, что они осмелились пойти против одного из истинных наследников Цезаря.
— Скорее, из-за того, что засиделись на одном месте и слишком долго наполняли отхожие места, — съязвил Антоний, имея в виду то ли их, то ли себя заодно. — Все потому, что мы набрали слишком много неримлян — им невдомек, что такое дисциплина и выносливость.
— Я тоже не римлянка, — сказала Клеопатра спокойно, но с едва уловимой ноткой льда в голосе.
— Но ты и не сирийский новобранец. Они бы так и жили среди грязи и отбросов, как собаки, если бы наши центурионы не следили за каждым их шагом. Ничего удивительного, что они болеют. Я, пожалуй, займусь санитарией и заставлю их облагородить свои отхожие клоаки. Кстати, будет для них занятие — если нет другого.
— Мы могли бы выступить, — неуверенно произнесла она.
— Нет. Еще рано.
— Но уже скоро…
— Скоро. — Он погладил ее щеку кончиками пальцев. — Ну что ты, любовь моя, крепись. Мы просчитались — это точно, тут уж ничего не попишешь. Но мы все поправим. Вот увидишь.
— Надеюсь, — вздохнула Клеопатра.
Корабли так и не приплыли. Агриппа захватил или потопил их — одни боги знают об этом. Теперь даже свиту царицы перевели на половинный дневной рацион, который, однако, был еще вполне внушительным. Армия пока не испытывала лишений — по крайней мере, таких, как по пути от Атропатены.
Настроение Луция Севилия ухудшилось — в противоположность расположению духа Дионы. Жена выглядела почти счастливо, что было явным парадоксом, но Луций знал и другое: она чувствовала себя хуже, чем просто ненужной, беспомощной. Из-за этого его глодала вина, что, в свою очередь, очень раздражало. В чем он виноват? Ведь не он настаивал на поездке в Грецию. Он с радостью остался бы в Александрии, вдали от этой долгой изматывающей осады. Вдали от правды, которую он понял в Афинах: Антоний стал для Рима чужим.
На самом деле здесь Антоний казался больше римлянином, чем где бы то ни было: он командовал войсками, занимался делами военными, оставив вино, эллинские наряды и греческих собутыльников. И все равно эта армия была преимущественно восточной. Большинство его легионеров никогда не видели семи холмов Рима и не вдыхали по утрам ветерка с запахами вод Тибра.
Рим — и Октавиан — отказывались посылать Антонию римские войска. Необходимость заставляла его набирать рекрутов на Востоке, поскольку он не собирался ни переносить военные действия в Италию, ни возвращаться в Рим, ни сталкиваться лицом к лицу с Октавианом на родной территории. Его доводы были верными, и Луций не мог не согласиться с ними. Война в Италии ранит само сердце Roma Dea. Война же на Востоке могла разрешить проблему, не причиняя вреда Риму.
Но это была палка о двух концах. Война Антония вне Рима отдалила его от родины, окончательно сделала неримлянином. Почти все воины были чужестранцами, в его шатре слышались чужеземные наречия. Перед глазами мелькали чужеземные лица. Он делил ложе с египетской царицей, державшей в плену его сердце. Она присутствовала на всех военных советах и, по мере своих возможностей, управляла ими.
Луцию нравилась Клеопатра — насколько она вообще могла нравиться. Такие женщины возбуждают либо любовь, либо ненависть и очень редко — другое, нейтральное чувство. Но все же… Клеопатра не была его царицей. Он не присягал ей и не принимал добровольно ее права властвовать над ним.
Луций не мог поделиться такими мыслями с Дионой. В основном теперь они встречались только на ложе, потом сближались, молча, в тишине, а затем засыпали или — в последнее время так случалось все чаще — засыпали сразу. Он привык просыпаться в ее объятиях, но теперь он обычно оказывался забытым и одиноким на своей половине ложа, она лежала на своей, свернувшись калачиком, повернувшись к нему спиной, а посередине пустого пространства между ними возлежала ее кошка. Если Луций пытался коснуться жены, она отмахивалась от него во сне или просыпалась и смотрела так, словно он был незнакомцем.