— Ты в этом уверен? — спросил Антоний — осторожно, спокойно, но ноздри его побелели и вздулись.
— Да, я уверен в этом настолько, насколько считаю нужным, — Агенобарб резко встал. — Полагаю, мне лучше уехать.
Антоний неподвижно сидел во главе стола. Никто не решался встретиться с ним взглядом.
Неожиданно он рассмеялся, почти искренне, почти весело.
— Ох, поезжай в любом случае! Твоя любовница, наверное, уже извелась от ожидания, правда? Возвращайся в Рим и передай ей от меня поцелуй. Скажи, что я лично поцелую ее, когда вернусь домой.
Агенобарб уронил голову на грудь. Возможно, это было просто проявлением недомогания. Приступ кашля сотряс его, он взял себя в руки, жестом отмахнулся от желающих помочь ему; повернулся ко всем спиной и вышел из шатра.
В тишине голос Антония прозвучал неожиданно громко:
— Позаботьтесь, чтобы его вещи отправились вслед за ним. Он захочет надеть чистую тунику, когда отправится навестить свою цыпочку.
Никто не засмеялся. Никто даже не произнес ни слова.
— Что случилось? — удивлялся вслух Луций. — Все так стремительно переменилось.
Диона расстилала простыни. Это полагалось делать Гебе, но служанка лежала в лихорадке. Какое-то время казалось, что она умирает, но вскоре Диона заверила Луция, что девушка поправится, если будет угодно богам. Ему почти не хватало присутствия ее темнокожей особы во время этой вечерней процедуры; глаза Гебы были всегда настороженными, словно она так и не привыкла доверять ему. Он же доверял ей всецело. Геба, готовая умереть за свою госпожу, сейчас была вне себя от ярости из-за того, что не может встать с циновки в соседней «комнате» шатра, и, когда Луций вошел туда, бросила на него сердитый взгляд.
Конечно, Геба могла слышать его голос сквозь тонкие стенки шатра, но ему нравилась иллюзия уединения. Диона закончила застилать ложе и выпрямилась, слегка вздохнув. Луций испугался, но жена выглядела и говорила вполне нормально. Вероятно, богиня защищала ее от болезней, одолевавших лагерь.
— Мы проигрываем войну, — продолжил Луций. — Это видит всякий, у кого есть голова на плечах. Но почему? У нас еще много солдат, денег, сильные позиции. У противника отличный флотоводец, но нет ни денег, ни стен, за которыми можно укрыться. Что произошло?
— Удача, — отозвалась Диона. — Судьба. Рок. Боги. И еще — гордыня. Антоний был чересчур уверен в себе. Он многое упустил из виду и слишком долго ждал.
— Но Клеопатра могла бы все это предвидеть. Почему же она не расшевелила его, не сдвинула с места.
Диона не стала его задирать, но в ее голосе послышались сердитые нотки.
— Клеопатра делала то, что казалось ей лучшим для Египта.
— Но не для Рима.
— А почему она должна печься о Риме?
— Потому что, — ответил он терпеливо, — Рим может сожрать ее живьем. Рим — это власть в нынешнем мире.
— Необязательно, — возразила Диона. — Антоний все еще силен. И он — вторая половина Клеопатры.
— Да, так говорят и римляне — и ненавидят ее за это.
Диона села на кровати, прямо как изваяние в египетском храме; руки ее покоились на коленях. Светильник озарял ее фигуру. Его жена была очень красива. Красивая, далекая, отчужденная…
— Домыслы Рима мало волнуют Александрию.
— Взволнуют, когда легионы Октавиана пройдут маршем под воротами.
— Не пройдут, — отрезала Диона, но голос ее был менее твердым, чем следовало бы. — Клеопатра не допустит этого.
— Надеюсь, — отозвался Луций. — Сейчас боги посылают фальшивые знаки. Что еще они сделают с нами ради своей забавы?
— Твои боги, — подчеркнула она. — Возможно, они посылают тебе знаки о том, что победит Рим. Им ведь хотелось бы этого. Но у нас свои боги, и они нас защитят.
— Что ж, молись им.
Она окинула мужа довольно суровым взглядом, словно он был незнакомцем, к которому не мешало бы присмотреться и который нес в себе серьезную угрозу.
— А зачем тебе здесь оставаться, если Октавиан вполне может победить?
— И ты еще спрашиваешь?
Диона кивнула, хотя ответа не требовалось.
Луция трясло, и он не мог с собой справиться.
— Я помню о чести и о данной мною присяге. Я помню, что такое дружба.
— A Roma Dea есть до этого дело?
Он покачал головой.
— Я женился на женщине с Востока. И никогда не жалел об этом, не пытался ничего изменить. Как я могу винить Антония за то, что он поступает так же, как и я? С той же добровольной неизбежностью?