Ступор
Сыро и холодно. Руки и ноги затекли так, будто чужие — не мои. Темнота вокруг, лишь несколько узких полос солнечного света пробиваются сквозь щели. Постепенно глаза привыкают к полумраку, и я начинаю различать очертания. Кажется, я в какой-то деревянной коробке на колёсах. На колёсах — потому что она качается, скрипит, будто тяжело ей, старой и забытой, тащить кого-то ещё в этом бренном мире.
Осмотревшись, я поняла: я не одна. В углу, тесно прижавшись друг к другу, сидят три девушки. Они неподвижны. Попробовала шевельнуть руками — не вышло: связаны, крепко, с какой-то жестокой старательностью. И ноги — тоже. Зачем надо было так затягивать?
Странное дело — я воспринимала всё удивительно спокойно, почти равнодушно. И это спокойствие, как разлитый яд, было страшнее паники. Хотелось спросить девушек, что происходит, кто мы, куда нас везут, но они не отзывались. Спят, — подумала я. Да, пусть спят. Лучше думать, что спят.
— Так, — произнесла я вслух, словно чтобы убедиться, что голос ещё принадлежит мне.
Чтобы не погружаться в мрачные мысли, я попыталась вспомнить, где была до этого.
Последнее, что всплыло в памяти, — лес. Мы были там всем классом, на экскурсии. Помню, как я отстала от группы — всё из-за книги. Опять книга! Мама ведь говорила: «Чтение — дело хорошее, но всему своё время. Не ходи по улицам с книжкой — к беде приведёт!» И вот, кажется, привело.
Я попыталась напрячь память — что было потом? Но от напряжения закружилась голова, и я оставила бесплодные попытки. Решила лучше осмотреть своё заточение.
Сквозь щели пробивались лучи солнца, яркие и беспощадные. День стоял жаркий, полдень, наверное. Проведя связанными руками по стене, я ощутила влагу — дерево было сырым, будто после дождя. Значит, недавно прошёл ливень. Летний дождь — тёплый, шумный, короткий. Доски внутри коробки были склизкие, кое-где покрытые мхом. Шершавое дерево неприятно царапало кожу; чуть двинешься — и заноза. Всё это вместе производило какое-то липкое, тревожное впечатление, будто сама тележка — живая, дышащая мхом и прелью, и вот-вот застонет от старости.
Больше ничего узнать не удалось. Только этот скрип, качание и яркие лучи, пробивающиеся из щелей, — словно из другого мира, далёкого, где всё ещё спокойно и где никто не связан по рукам и ногам.
Поездка продолжается
Меня уже начало мутить от этой бесконечной тряски. Казалось, всё нутро перевернулось, а руки и ноги — не мои, будто отнялись. После этих верёвок точно останутся следы, подумала я с какой-то равнодушной ясностью.
Тележка вдруг резко дёрнулась и остановилась, швырнув меня вперёд. Лицо впечаталось в сырое дерево, пропитанное запахом мха, дождя и старости. Доски под щекой были холодные, шершавые, живые.
С ужасным скрипом распахнулись дверцы. В глаза хлынул яркий свет — слепящий, тяжёлый, горячий, словно сам небесный огонь. В проёме стояла чья-то громоздкая фигура, заслонившая солнце. Кто-то бормотал, что-то рылось и шуршало.
А потом — я вдруг села. Даже не поняла, как. Голова закружилась, и я зажмурилась, заслоняясь от дневного света, который уже клонится к закату. Когда открыла глаза, передо мной стоял мужчина средних лет: лицо обветренное, в волосах лёгкая седина, короткая борода — неопрятная, но ухоженная по-своему. И глаза… ярко-голубые, холодные, как зимнее небо над степью. Они смотрели прямо в душу, будто видели всё — и прошлое, и мысли, и страх.
— И давно ты пришла в себя? — прохрипел он, голосом, больше похожим на скрежет металла.
— Где я? И кто вы? — слова вырвались сами, дрожащие, но упрямые.
— Тебя, как и остальных, везут на продажу, — ответил он коротко, без тени сомнения.
— На... продажу? Что за бред! — я едва нашла дыхание. — Вы понимаете, что вас за это посадят?!
Я говорила громче, чем хотела. Бессильный крик человека, у которого отняли всё, кроме иллюзии справедливости. Мужчина лишь посмотрел на меня, как на ребёнка, что рассуждает о законах во сне.
— Девочка, — произнёс он уже мягче, почти по-отечески, — тебе лучше не выделываться. Сиди тихо и не кричи. Чем меньше внимания — тем больше шансов остаться целой.
Он повернулся, что-то пробормотал себе под нос:
— Не думал, что ещё из мира неодарённых привозят товар...
Эти слова резанули слух. Товар. Значит, я — не человек?
Он вдруг резко обернулся, посмотрел на меня с тем же холодным спокойствием и вложил что-то мне в ладонь. Маленькая, гладкая капсула, прозрачная, почти невесомая.
— Прими это, — сказал он, — тебе же лучше будет. Это твоё спасение.
И, не давая времени ни спросить, ни понять, захлопнул дверцы. Скрип разрезал воздух, будто ножом.
— Эй! Развяжите мне руки и ноги! — крикнула я слишком поздно.
Но тележка уже снова покатилась, покачиваясь на ухабах, как старая колымага, что знает дорогу лучше своих пассажиров. Свет в щелях постепенно угасал. Снаружи вечерел мир, внутри сгущался мрак.
Я уставилась на капсулу, сжав её между связанными пальцами. Ни запаха, ни цвета. Что в ней? Что, если яд? Но если это и яд — разве не всё равно? Я ведь уже не знаю, где нахожусь. Не в своём городе, не в своём мире, может быть. И везут меня, как он сказал, на продажу.
С детства нас учили — не брать ничего из рук незнакомцев. Но двадцать лет я прожила, и, видно, так и не усвоила этот урок. Хотя — какой теперь урок? Всё равно терять нечего.
Чтобы не успеть передумать, я проглотила капсулу.
Ни вкуса, ни запаха. Только сухое касание в горле и тишина.
Минуты тянулись вязко.
Снаружи уже стемнело. Внутри тележки я больше не видела даже своих рук — только ощущала их связанность, как знак принадлежности кому-то. Голова кружилась, веки тяжелели. Сознание уплывало, как лодка по чёрной воде.
И последней мыслью, прежде чем провалиться в сон, было странное чувство — будто кто-то зовёт меня издалека, тихо, настойчиво, по имени...