— Прими это, — сказал он, — тебе же лучше будет. Это твоё спасение.
И, не давая времени ни спросить, ни понять, захлопнул дверцы. Скрип разрезал воздух, будто ножом.
— Эй! Развяжите мне руки и ноги! — крикнула я слишком поздно.
Но тележка уже снова покатилась, покачиваясь на ухабах, как старая колымага, что знает дорогу лучше своих пассажиров. Свет в щелях постепенно угасал. Снаружи вечерел мир, внутри сгущался мрак.
Я уставилась на капсулу, сжав её между связанными пальцами. Ни запаха, ни цвета. Что в ней? Что, если яд? Но если это и яд — разве не всё равно? Я ведь уже не знаю, где нахожусь. Не в своём городе, не в своём мире, может быть. И везут меня, как он сказал, на продажу.
С детства нас учили — не брать ничего из рук незнакомцев. Но двадцать лет я прожила, и, видно, так и не усвоила этот урок. Хотя — какой теперь урок? Всё равно терять нечего.
Чтобы не успеть передумать, я проглотила капсулу.
Ни вкуса, ни запаха. Только сухое касание в горле и тишина.
Минуты тянулись вязко.
Снаружи уже стемнело. Внутри тележки я больше не видела даже своих рук — только ощущала их связанность, как знак принадлежности кому-то. Голова кружилась, веки тяжелели. Сознание уплывало, как лодка по чёрной воде.
И последней мыслью, прежде чем провалиться в сон, было странное чувство — будто кто-то зовёт меня издалека, тихо, настойчиво, по имени...
Пробуждение
Проснулась я от гулкого стона толпы и резких криков, будто весь мир вокруг спорил сам с собой. Открыв глаза, я тут же зажмурилась — свет обжёг лицо, резанул по зрачкам. Постепенно привыкая к яркости, я начала открывать глаза снова, но так и оставила их прищуренными: солнце било прямо в глаза, ослепительно и беспощадно. И когда очертания начали складываться в образы, я пожалела, что не осталась слепой.
Передо мной стояла сцена, словно вырезанная из старинной гравюры. У помоста толпились мужчины — грубые лица, длинные волосы почти до плеч, бороды, кое-где заплетённые в косы. Камзолы — кто в богатом, кто в поношенном, но всякий старался казаться знатнее соседа. Глаза у них горели жадным, недобрым светом. Они перешёптывались, переглядывались, словно выбирали не человека, а лошадь на ярмарке.
Меня держали за руки два здоровяка, плечистые, с одинаково каменными лицами. Руки мои наконец были развязаны — за это я успела ощутить краткую, почти нелепую радость. Но тут же вспомнила, где нахожусь, и радость та растаяла, как пар.
Я перевела взгляд на себя. На мне было платье свободного кроя, нежно-розового цвета — не мой цвет, чужой, кукольный. Ткань тонкая, почти прозрачная под солнцем, от чего хотелось съёжиться, спрятаться, исчезнуть. Рядом стояли те самые три девушки, что были со мной в тележке, и ещё две — новые. Но они не шевелились, стояли, как статуи. Те же безжизненные лица, те же закрытые глаза.
Спят. — мелькнула мысль, но в ту же секунду сердце кольнуло — слишком уж крепко они «спят».
Я услышала крики женщин — из-за спины мужской толпы, за высоким ограждением. Там, позади, стояли они — женщины в простых платьях, кто плакал, кто кричал, кто ругался, будто проклиная саму землю под ногами. Их крики неслись над всем этим людским шумом, над жарой и пылью. И в одно мгновение всё сложилось в страшную картину:
Продажа.
Вот что имел в виду тот мужчина в тележке. Вот что было за «спасение». Капсула, которую он дал, усыпила меня, чтобы я проснулась уже здесь — товаром, выставленным на солнце.
Меня охватила такая тоска, что грудь сжалась. Безысходность была не как страх, а как медленное утопание: когда уже не борешься, а просто смотришь вверх, где всё ещё светит солнце.
В этот солнечный, безупречный день я могла бы быть где угодно — сидеть на траве, вдыхать аромат тёплой земли, читать под деревом, слушая, как листья перешёптываются своим вечным языком. Но вместо этого я стояла на помосте, под пристальными взглядами, в платье, которое чужое даже на ощупь.
Мне стало дурно — от этих глаз, от шёпота, от слёз и истерик позади, от собственного бессилия и от непонимания, за что всё это.
Последнее, что я успела увидеть, прежде чем тьма обняла меня мягко и неотвратимо, — это мужчину в чёрном камзоле. Волосы его были иссиня-чёрные, как ночное небо перед грозой. Он сделал странный, почти торжественный жест в сторону помоста. Женщина где-то сбоку вскрикнула, и тело её повалилось на землю. Толпа вздохнула, как один живой организм.
А потом — тьма. И тишина, тяжёлая, как камень.