На секунду замерев, и убедившись, что старик слушает, она заговорила снова.
- Нас отторгают родители, бросают - ведь мы плохие, ненужные, а мы потом родителям мстим. Мы жертвы, изгои... и… и.., блядь, дед, вот нахера было детей заводить? Они бы что так ушли бы, что эдак – Афина не могла остановиться, - Выросли, а значит - бросили, умерли – тоже бросили, заболели – бросили, трахаются не с тем, кто тебе по душе - бросили, ушли, карьера, смерть, наркоманами стали…
Неожиданно замолчала и тихо добавила.
- А потом вот так смотришь сорок лет и умереть боишься, чтобы память о них не исчезла, не растворилась…
- Нет, - коротко сказал старик.
- Что «нет»?
- Просто, нет и все.
- Ну ясно теперь.
- Любовь, она безусловна. Она есть, и все.
- Еще про бога мне тут расскажи – каждое слово сбрасывало градус раздражения.
- Мы и так все боги, зачем рассказывать – он еще раз улыбнулся, - ты очень красивая… тут, и он опять прикоснулся к своей груди.
- Сиськи у меня ничего так, я согласна - Афина засмеялась, и дед засмеялся в ответ. Вдруг стало страшно, что он раствориться, исчезнет или что еще хуже окажется сволочью. Денег клянчить начнет, минет попросит сделать, не смотря на свою древность или признается, что сам сбил ребенка, убил, брякнет про религию или перднет, умрет, упадет и будет биться в уродливом припадке. И это стал тот момент, когда Афина решила бежать, не застать тот момент, когда этот дед окажется дерьмом, сукой, гадом.
- Ладно, - она почти вскочила, -я пошла, пора мне. Прощай, дед.
Она напоследок коснулась его плеча, чуть толкнула, улыбнулась. Тот кивнул и не превратился в старого извращена или убийцу детей, просто продолжил смотреть вперед: тоскливо, протяжно, ощутимо.
Рабочий день бесконечно долгой мукой сидения в офисе журнала окончился бездарной беседой с мужчиной, который как оказалось, был автором романа, подвергшегося критике. Он почему-то решил, что виновна в его позоре Афина, а не отсутствие таланта. С высоты почти двухметрового роста, автор долго и нудно рассказывал об уникальности его стиля в постмодерне и еще чем-то. Афина уйти не могла, и «не уйти» тоже пока не надеялась. Пришлось отключиться, мечтая о том, что все это кончиться. Закончилось, денег не заплатили, уйти было можно. Полная тетка из отдела моды, долго шла по коридору за Афиной и нашёптывала своей подруге о том, что все девушки с татуировками шлюхи и что слава Господу ее дочка совсем не такая. Текст сопровождался причитаниями, резкими переключениями про то, что человек должен был добрым и оскорблениями в адрес Афины, и тех, кто на нее, по мнению толстушки был похож. Не менее грузная подруга, ярко одетая, в глупой шапке и шарфе, тихо поддакивала и ныла про ужасную жизнь и маленькую зарплату бухгалтера. Афина решила не отвечать толстокожим и с интересом считала будет ли в их речи больше упоминаний Иисуса или оскорблений. Иисус выиграл с незначительным отрывом.
Вырвавшись на свободу улицы, Афина и не думала вновь возвращаться в офис журнала даже если бы ее попросили просто зайти за гонораром. Подчиняясь себе глубокой, не задумываясь, девушка заскочила в маршрутку. Желтый автобус Богдан с цифрой 417, обозначающий маршрут, на щитке и выломанной решеткой радиатора катился почти пустой. Это было замечательное явление для семи часов вечера, но совершенно не заботило Афину. Она растерянно протянула деньги и решила, что села весьма правильно, можно было доехать до клуба Бинго, где возможно был концерт и сохранялась вероятность того, что концерт может оказаться удачным.
Прибыв на место стало очевидным, что концерт состоится. Совсем не звездный – несколько локальных команд, проекты из Днепра и Винницы и, в качестве хэдлайнера, не слишком известная польская команда. Это, в конечном счете, мало что решало. Афина решила, что сегодня домой придет не одна. Задача была не легкой – тысячи жадных глаз, затягивали в свою пустоту, ее форму, ее содержание, обласкивая жирным взглядом тело. Среди этих тысяч едва находились те, что по душе, да и просто хоть чем-то наполненных глаз не было. А если и были, то это, не те, кто понравиться бы ей. Знакомые лица виднелись там и тут, тусклые как пятикопеечные монеты, но никого, с кем бы хотелось поговорить.
Она прекрасно помнила, как один из них понравился сильнее прочих. И он заморозил ее, превратил в истукана, в кусок мяса. Как это произошло, почему было не ясно – она сильная, умная и гордая была сломлена одним ударом, буквально. Она вспоминала его силуэт, страшный, нагибающийся над ней, перед тем, как начать снова бить. Худой, с непропорционально большими ладонями, он гипнотизировал, и превращал ее в только похожее на человека существо. Кулак этого человека, ставшего ей мужем, огромный, и перепачканный ее кровью, кровью засохшей или стекающей, черной или красной, размазанной и собирающейся сгустками на выпуклом гербе серебряного кольца был ее мучительным сном уже многие месяцы. Иногда, в те дни, когда он был еще жив, она, смотря на себя в зеркало находила отпечаток перстня у себя на животе, боку или груди. Отпечатки были пошлыми, кожа вокруг них мертвой и бледной, напоминала штамп, которым гордились мясники и владельцы мясных лавок. У них он стоял на продающихся кусках свинины или говядины. Но в итоге под мясницкий нож попал именно он, а она уже забыла об опасениях встретить его мертвого среди живых. Она искала того, кто сегодня пойдет и ляжет с нею.