В конце концов ему повезло. Отчаявшись найти какую-никакую работу в центре, он постепенно забрёл на окраину.
Здесь, словно пастух, охраняющий стадо, одиноко стоял среди одноэтажных домишек небольшой пивной заводик. Работу дали грязную, но дали и крышу над головой. Жить-ночевать дозволялось при том же старом подвале, где всё остальное время он и его напарник, долговязый парень по имени Клем, катали и расставляли по местам громоздкие и тяжеленные, как боевые башни пивные бочки.
Пиво заводик выпускал трех сортов, бочки были четырех видов, от совсем маленьких до огромных, выше Тинча. Из цеха розлива они, смрадные и скользкие от пивной пены, катились в подвал по двум пологим, выложенным камнем желобам. На середине пути стояла вертушка, поворачивая которую надо было направлять тяжело идущие под уклон бочки в тот или иной отсек. Внизу их принимал напарник и разбирал по сортам и калибру в удобные для транспортировки батареи. Затем транспортёр одну за другой поднимал бочки вверх, а из цеха непрерывно катились новые.
Мыть полы в подвале полагалось не менее двух раз в сутки, но, тем не менее, зловоние всякий час стояло ужасающее. Когда-то белые, белёные известью стены были покрыты живописными потеками, напоминающими фантастических зверей, раскрывавших пасти и показывавших кривые зазубренные когти.
Подсобные рабочие ночевали и держали вещи в комнатке по соседству с подвалом. Здесь не так воняло перекисшим суслом, но было почти так же сыро. Стены комнатки в незапамятные времена кто-то разрисовал драконами, хлебавшими пиво из старинных кружек. Драконы, очевидно, разноцветные вначале, со временем приобрели равномерную чёрно-зелёную, плесенную окраску, а их безрадостные ухмылки вызывали только жалость.
Пива никто из работающих на заводике не пил, хотя кружки у бочонков с элитными сортами стояли всегда.
Тинч дневал и ночевал здесь, выходя на поверхность лишь для того, чтобы залить в себя очередную порцию жидковатого супа. Первое время, вечерами, он находил охоту бродить по незнакомым улицам, осматривая дома с остроконечными крышами и решетчатыми балконами, наблюдая за людьми, и просто — хотя бы раз в сутки любуясь небом. Однажды он даже добрел до городской библиотеки, но войти внутрь, в непрерывно сопровождавшем его кисловатом запахе так и не решился.
Платили на заводике неплохо, на еду хватало и можно было что-то отложить на чёрный день. После двух недель работы он выкупил в личное пользование спецовку и рабочие сапоги. Вечерами, сидя за керосиновой лампой, вёл долгие беседы о том, о сём с напарником. Клем оказался парнем разговорчивым. Любимым его занятием было, по его словам, спать и видеть сны. В своих снах Клем жил по-настоящему, совсем не так, как наяву; в снах он любил, сражался, гулял на фантастических пирах с друзьями и прекрасными дамами…
Всё это было бы неплохо, и даже хорошо, если бы Клем со временем не взял привычку засыпать прямо на рабочем месте, перелагая основную тяготу и пахоту работы на плечи напарника. Впрочем, Тинч, в принципе, даже не возражал. Вопервых, он сочувствовал товарищу, который ночами подрабатывал, разгружая где-то на складах ящики с продовольствием (причём, не упуская случая стащить что-нибудь вкусненькое к их совместному ужину.) Вовторых же, Тинч принимал эти трудности как ещё одно испытание для собственной воли и мышц. Работа, которая казалась непомерной вначале, в конце концов стала представляться ему чем-то вроде особой игры. Бочоночки, бочки и огромные бочищи, каждая из которых, попадись он на пути, раздавила бы его как букашку, порой казались ему несметным войском, закованным в латы, войском, накатывавшим на него подобно океанской волне, полчищем, ордой которую надо было каждый день, начиная спозаранок, укрощать и направлять по своей воле. К нему пришло обыкновение петь на работе, тем более, что в гулких стенах подвала его ломающийся голос приобретал все оттенки истинно мужской хрипоты и грубости:
По вечерам, дождавшись, пока напарник уйдет в ночное или прекратит болтать, провалившись в страну снов, Тинч рисовал.
Стопка шершавой коричневой бумаги — какую удалось достать, да огрызок карандаша, — что нужно было для того, чтобы вглядываясь в глубину листка, обнаруживать в нём новые и новые фигуры, лица, странные и непонятные ему самому образы. И чаще, и больше всего он вспоминал берег моря, парусники вдали, и лицо и руки Айхо. Он не раз жалел, что не согласился тогда прокатиться в седле — пусть неумело, но надо же когда-то начинать. В его собрании появился необычный рисунок — смеющееся лицо Айхо и ее открытая вверх ладонь, с которой один за другим, взмахнув крылами, срывались в небо гривастые скакуны.