Поэтому, пожалуйста…
Я знаю, что все это неправильно, но не могу лишить себя этой неприкрытой радости, этого чудесного трепета, продлевая негу еще на пару секунд, и еще, и еще, пока в голове моей не идет отсчет каждой из них, и я готов если не отстраниться от нее, то хотя бы попробовать.
Делаю маленький шаг вперед, и она вторит мне.
Как будто я толкаю ее в постель, и вот-вот матрас ударит ей под коленки, заставив ноги подогнуться.
Но сзади нет ничего, и я всем телом потихоньку трусь об нее, заставляя отступать все дальше.
Громко охаю, когда она целует меня в шею, а потом лижет ее и снова целует. Я готов вечность провести с ней верхом на мне, и пусть она зализывает оставленные страстью укусы.
Мой член скоро взорвется, и я еле сдерживаюсь, чтобы не расстегнуть брюки и хотя бы дотронуться до него. При мысли о том, чтобы загнать его во влажную вагину Гермионы покрываюсь потом и резко начинаю трахать ее бедрами. Волны удовольствия болезненны и недостаточны, чтобы я вышел на пик, и от отчаяния я чуть не плачу.
Мне удается отвести нас достаточно далеко, чтобы мир перестал разваливаться, но Гермиона как будто не заметила этого и продолжает обнимать меня за плечи, сжимая и разжимая пальцы, и тереться щекой о грудь.
Запах постепенно сходит на нет, и я останавливаюсь, давая нам передышку и возможность ей осознать, что она больше не во власти феромонов.
Перестать толкаться в нее невыразимо сложно, но у меня получается. Гермиона замедляется, и, крепко сжимая мои плечи, замирает.
— Легче? — спрашиваю я, стараясь не поддаться чувствам и не гладить ее по спине.
Она кивает куда-то мне в пупок и очень медленно отстраняется.
В ее глазах чистая похоть смешана с виной и осознанием, и я больше не хочу смотреть в ее глаза.
========== Часть 5 ==========
Делать привал было крайне неловко, ведь рано или поздно кто-то из нас начал бы разговор, поэтому мы просто шагали, как могли.
Мои икры горят, и полагаю, что Грейнджер чувствует себя не лучше.
Сколько мы так шли, непонятно, но я не выдерживаю.
— Отдыхаем, — останавливаюсь и, согнув колени, упираюсь в них ладонями.
Оборачиваюсь на Грейнджер.
Она не в лучшей форме, хотя выглядит довольно… привлекательно, чего уж там скрывать. Ее кожа сияет, или это я предпочитаю не замечать грязь и пот на ее лбу?
— Я больше не могу идти, — выдыхает она, в ее глазах слезы, и она валится на землю, волосами зацепившись за куст.
Медленно подхожу и высвобождаю ее волосы, пока она вытягивает ноги и опирается на руки, поставив их позади себя.
Мы оба тяжело дышим, и я сажусь на землю в нескольких шагах от Грейнджер, которая сначала опустилась на локти, а затем и вовсе раскинулась чуть ли не звездочкой на мелкотравянистой поросли леса.
Она щурится от заходящего солнца, лучами касающегося ее сквозь кроны деревьев, рассматривая его через листву. Ее грудная клетка равномерно вздымается, и я отвожу взгляд, чтобы меня покинула резво возникшая перед глазами картина, как я сжимаю ее небольшую, мягкую грудь, прикасаясь к ней щекой.
Я знаю, что идти нам осталось всего ничего. Думаю, еще пара километров, и мы выйдем куда-нибудь в безопасное место. Скорее всего, ее друзья уже устроили бесконечное дежурство, и мы наткнемся на них, злых и тревожных. Я не назвал точного срока и места Поттеру и Уизелу, но, полагаю, они разыщут нас без особых препятствий.
Эта наша последняя ночь вместе, думаю я.
Вместе, противно смеется голос внутри.
— И давно ты занимаешься исследованиями? — нарочито отстраненно спрашиваю я.
Гермиона прикрывает глаза, а затем поворачивается ко мне и, смотря куда-то мне в плечо, отвечает:
— Именно Леса? Около месяца, но мы долго собирали необходимые бумаги, поэтому изучала на практике я его всего пару дней. Особенно нас заинтересовали метаморфозы, происходившие внутри. Он меняется изнутри, представляешь? За первыми же деревьями Лес, как кубик Рубика, по не выявленной пока еще закономерности изменяет себя целиком, — ее пересохшие губы жарко складывали слова в предложения, а от былой усталости не осталось и следа. Гермиона приподнялась на локтях:
— В первый же день наш коллега зашел в Лес, сделал всего шаг и выстрелил красной вспышкой. Мы засекли ее в нескольких километрах от точки входа!
На чем и был основан мой замысел побега.
— Это просто потрясающе! — с улыбкой продолжает Гермиона, она уже давно смотрит мне прямо в глаза, и я не в силах отвести взгляд. — Он… Рано еще утверждать, но складывается впечатление, что Лес как будто обладает своеобразным разумом.
Я мог бы рассказать ей все, что знаю, но она слишком яростно рвется изучить все сама. Да и все мои знания слишком сказочные, слишком с самого детства со мной, чтобы вербализировать их в сухие теоретизированные предложения, которыми наверняка изъясняется Грейнджер, когда пишет свои отчеты о научных экспедициях.
— И как твой коллега? Смог найти путь обратно?
— Я… я не знаю, — сглотнула она. — Мы вышли ему навстречу, наш ассистент полетел вперед, а меня… — отводит взгляд, будто она совершила что-то стыдное, хотя единственными мудаками в этой истории являются старик Макнейр и его трофейщик.
Я называю этого парня трофейщиком, потому что знать не желаю его имени. Один из дальних родственников Макнейра, которому никогда не достанется его состояния, ведь старик все утащит с собой в могилу.
— Мне жаль, — говорю я Грейнджер. — Эта дикость не сойдет ему с рук. Я сожалею, что тебе пришлось пережить подобное.
Она смотрит на меня своими оленьими глазами, грустными и влажными, и мне хочется сделать что-нибудь, чтобы утешить ее. Пока я фантазирую, как глажу ее по голове или даже прижимаю к себе, чтобы она уткнулась в меня, а я держал бы ее, напрягая каждый мускул на руках, Грейнджер поднимает на меня изучающий взгляд и произносит:
— Ты мог бы помочь мне. Нам. Помочь с исследованием.
— Что? Я совсем не ученый. Больше практик, как ты заметила.
— Но ты знаешь Лес будто свои пять пальцев! — вскрикивает Грейнджер. — Ты же ведешь нас, и мы все еще целы и скоро выйдем!
— Я не знаю Лес, — защищаюсь я. — Он всего лишь позволяет мне через себя пройти, — развожу руками.
— Что ж, твои наблюдения были бы для нас крайне полезны, — она вскидывает голову, и я узнаю этот жест. Я много раз видел его еще в Хогвартсе, но только сейчас он не раздражает меня, а вызывает, я бы сказал, обратные чувства.
Мне нравится ярость и страсть, которые появляются в Грейнджер, когда речь заходит о ее работе.
— Я подумаю, — усмехаюсь я. — В конце концов, как ты заметила, мы все еще не вышли отсюда.
Она усмехнулась мне в ответ, и последний луч солнца скользнул по ее подбородку, исчезая где-то на ключицах.
Мы расположились друг напротив друга — о, как тяжело и легко одновременно. Прошлая ночь была для меня чересчур беспокойной.
Глубокие корни дерева создавали своеобразную колыбель, и я, устроившись поудобнее, закрыл глаза.
***
Из липкого сна меня вырывает неясное ощущение беспокойства. Голова тяжелая и гудит. С трудом разлепляя веки, чтобы осмотреться, не обнаруживаю ничего пугающего.
В темноте сложно рассмотреть что-то дальше вытянутой руки, и, чтобы проверить Грейнджер, мне придется приблизиться к ней.
Я начинаю подниматься, но мне с трудом удается даже привстать. Непонятное давление сжимает ноги, и я запутываюсь в них, валясь обратно к корням. По груди ползет ветвистый побег, и я, резко очнувшись, с криком обрываю его. Кажется, все мое тело обвивает поросль, и я рву ее обеими руками.
— Грейнджер! — кричу я, ползя в ее сторону. — Грейнджер, проснись!
— Малфой? — ее голос тихий после сна. — Что такое?
Я ползу, и побег обвивает мою щиколотку, затягивая меня обратно.
Гермиона наконец окончательно просыпается.
— Вот черт! — доносится с ее стороны. — Они везде! Малфой! — ее вскрик тревожно-испуганный, и я слышу шелест, с которым она пытается сбросить с себя змеящиеся побеги.