— Да мы и так благодарны вам за всё,— говорила мама.—Не расстраивайтесь, ради бога. Уж теперь всё хорошо. Комната там большая...
Да, комната, в которую нас подселили, была действительно огромная: два больших окна и двадцать пять метров площади.
Здесь жила семья “нацменов”. В то время я думал, что это такая национальность, и только позднее, в четвёртом или пятом классе, узнал, что так называли всех представителей “национальных меньшинств”. Фамилия у них—Гайсановы. Было их четверо: сначала, пока Фаридка не родилась, и потом, когда старуха померла.
Когда мама знакомилась с ними, хозяин назвался Зиёй Гайсановым. Мама не поняла, переспросила:
— Простите, как? Скажите, пожалуйста, ваше имя-отчество. Хозяин улыбнулся.
— У нас раньше не было отчеств. Теперь паспорт стали писать—Зия Минлегалиевич.
Мама напряжённо вслушивалась в непривычное звучание.
— Трудное имя,—сказал хозяин,—Минлегали— мой отец. Называй меня по-вашему—Зия Михайлович.
— Хорошо,— сказала мама,—Зия Михайлович...
Рядом с хозяином стояла маленькая, худая, темнолицая и черноволосая женщина с большими голубыми глазами. Она была красивой и была бы ещё лучше, если б не худоба. Это мама говорила. Она пряталась за плечо мужа и руками прикрывала выпиравший живот.
— А вас?—спросила её мама.
Женщина смутилась и совсем спряталась за спиной мужа.
— Малика её зовут,—сказал хозяин.
— Понимаю. А по отчеству?
— Малика,— повторил Зия Михайлович, давая понять, что отчества не нужно.
У них был шестилетний сын Равилька, и ещё с ними жила бабушка Зии Михайловича, Равилькина прабабушка. Очень маленькая, сгорбленная, сморщенная, она, наверное, плохо видела. По комнате передвигалась медленно, цепляясь скрюченными пальцами за стол или спинку кровати. На ногах у неё были войлочные бурки и глубокие резиновые галоши с острыми, загнутыми вверх носами, которые, как я узнал после, назывались чуни.
Женщины плохо говорили по-русски, вернее, старуха совсем ничего не говорила и почти не понимала.
Гайсановы освободили для нас один угол комнаты. При входе громоздилась печь с чугунной плитой.
Мама невесело осмотрела наше новое жилье: стены серые, в трещинах, давно не белённые; по углам свисали нити паутин, потолок над печкой покрыт копотью.
— Хорошо бы побелить,—неуверенно сказала мама.
— Эта можна,—согласился Зия Михайлович.
Негашеную известь мы набрали на стройке—там строили двухэтажные шлакоблочные дома для эвакуированных. Меня туда Равилька сводил.
Малике было трудно белить, а мама не умела. Помочь вызвалась наша новая соседка, бабушка Тимофеевна.
Все вещи из комнаты вынесли в коридор: благо, и у нас, и у Гайсановых вещей немного.
Ребятни в нашем бараке уйма, от ползунков до моих ровесников и старше.
В тот день я подружился с Генкой из третьей комнаты. Генка учился в нашей школе, только классом выше: я—во втором, он—в третьем.
— К нам, значит, переехал?—спросил он.— Лады. Корешками будем.
— Кем будем?—переспросил я.
— Корешками. Ну, приятелями, значит.
— Хочешь, химический карандаш дам?—обрадовался я.— И “торгсинские” спички у меня есть, пять штук, красноголовики: обо что угодно зажигаются.
— Давай,—сказал Генка.—А колесо надо? Счас притащу.
Генка сбегал куда-то и приволок плоский железный кругляк с зубцами внутри. Мы потом много таких на заводских свалках находили. В придачу к колесу— крючок из толстой проволоки.
У Митяя тоже был обруч; и за то, что давал покатать, он требовал мзду: горбушку ли, пареную репу или кусок жмыха. Задарма, говорил Митяй, не дают и козе корма. Я спросил у Генки:
— А что ещё я тебе должен за колесо?
— Ничего.
— А хочешь книжку почитать? Интересная!
Я разыскал среди вещей изрядно потрёпанную и зачитанную книгу Бориса Житкова “Что я видел” — самую любимую, единственную, которую мы привезли из Киева.
Наша комната после побелки стала светлой и казалась еще шире—совсем огромной.
Чтобы не стеснять себя и хозяев, мама отгородила наш угол простынями, продёрнутыми на верёвках, так что у нас получилась вроде бы отдельная комнатка, вполне уютная.
Потом был ужин. Мама пригласила “к столу” Зию Михайловича с Маликой и Тимофеевну. Малика не села с нами. Они с Зиёй Михайловичем поговорили о чем-то на своем языке, и Зия Михайлович сел один. Тимофеевна, умытая, по-нарядному одетая, с цветастым полушалком на плечах, пришла, перекрестилась на угол, пошептала губами и притулилась на табурете.
Ели варёную картошку с постным маслом и луком.