Жили мы бедно, скаредно, голодно, но так, чтобы хлеба хватало до нови, а картошки, грибов и ягод - на зиму. Далеко не последнее место в нашей еде занимали овсяная каша и брюква, пареная и сушеная, из которой варили сусло.
Летом отдыхать некогда. Тяжело пахать сохой и боронить деревянной бороной на ленивой кобыле, а еще тяжелее в сенокос. От зари до зари на пожне. Утром по росе машешь косой, под полуденным солнцем сгребаешь сено, а вечером-стог метать. Над тобой тучи комаров и мошкары. Она лезет в нос, в рот, за ворот рубахи. В жару донимают слепни, они жалят и через рубаху больно, словно собаки кусают. Волдыри вскакивают от их укусов. Потом начинается грибная пора. Рано утром по холодной росе, иногда и по инею, босиком отправляемся со старшей сестрой и отцом по рыжики. Каргопольские грибы-рыжики славились в питерских ресторанах и в богатых домах. В ресторанах за один гриб в счет ставили по гривеннику.
У нас осенью по деревням разъезжали прасолы и скупали соленые, самые мелкие, размером в пятак, по пятнадцать копеек за фунт. Крупные мы солили для себя, а мелкие отдельно - на продажу. За утро наберешь мелких фунт, от силы два, крупных побольше.
Как только солнышко начинает пригревать, мы бе^жим домой. Надо жать овес или жито. До дождей управиться бы с уборкой. Не дай бог дожди начнутся, все на поле сгниет.
А мне одиннадцать лет.
Каждую свободную минутку, а эта минутка наступала поздно вечером, я читал все, что под руку попадало. Летом у нас ночи светлые, огня не надо, а зимой читать приходилось только при лучине, когда мать и сестренки сидели за прялками или сшивали беличьи шкурки. Была у нас в городе предпринимательница, по фамилии ее никто не звал, а только скорнячихой.
Бабы брали у нее в мастерской беличьи шкурки, зашивали прорези, сшивали в меха. За один сшитый мех из сотни шкурок скорнячиха платила по пять семь копеек. Самая проворная швея могла заработать за день двенадцать пятнадцать копеек. И то хлеб!
Я тоже научился шить меха и в каникулы зарабатывал три копейки за долгий вечер.
Читал я Николкину "библиотеку" - приложения к "Биржевым ведомостям". В этих приложениях было много непонятного, но запомнились описания судебных процессов по делам Нечаева и Кравчинского-Степняка. Приложения эти Николкина мать, Марья Глебовна (в деревне ее звали Глебихой и всю семью Глебихины), таскала от своей сестры Татьяны-женщины вальяжной, одетой под барыню, но неграмотной. Муж ее, приказчик Серкова, выписывал газету, подражая хозяину, а сам не читал.
Семья у Глебихиных такая: дед, отец, мать и четыре сына. Дед огромного роста, николаевский солдат, прослуживший царю и отечеству двадцать пять лет.
Старый-престарый, злой-презлой, порол всех ребят, кто под руку попадется, ремнем. Подвертывались мы редко: дед и летом почти не слезал с горячей печи, так что поймать нас ему было не под силу. За огромный рост его прозвали Бардадымом. Отец Кольки - Пеша - служил сторожем земской больницы. Получал что-то около трех рублей в месяц на больничных харчах. Все жалованье пропивал на чаю. Это был особый вид запоя. Раньше он работал на водочном заводе, а к водке не пристрастился, поступил в больницу и стал увлекаться чаем. У него в сторожке постоянно кипел маленький самовар. Четвертка чаю уходила за день.
Старший брат Кольки, Костя, служил мальчиком у купца Серкова-дядя пристроил, приказчика из него готовили. Два младших - Андрюшка и Васька еще не ходили в школу. Все ребята были роста небольшого, но крепко сбитые.
У Глебихиных была коровенка и лошадь, настолько тощая, что Пеша прозвал ее Суррогатом по наклейке на фруктовом напитке, который однажды он пил вместо чая.
Глебихины ребята были моими друзьями. Избы наши стояли рядом. Зимой босиком по снегу в лютый мороз бегаем то они к нам, то я к ним, и сразу на печь, на горячие кирпичи.
Дразним друг друга:
Густни-хрястни
У нас квашня,
Чтоб жижа да вода
У Хромовичеи была.
Так пели Глебихины ребята про нас-Хромовичевых. Я старался их перекричать:
Густни-хрястни
У нас квашня,
Чтоб жижа да вода
У Глебихи была.
Дружба дружбой, а дрались часто. Мне попадало больше: я один, а их трое, бить меня им было сподручнее. Бились без злости и сразу мирились. Чаще всего братаны дрались между собой.
ВТОРОКЛАССНОЕ
Анна Константиновна сказала моему отцу, что у меня есть способности, что мне надо учиться дальше, что я потом могу в люди выйти. Законоучитель отец Петр такого же мнения. Он говорил, что хорошо бы определить в духовное училище. Но принимают туда только детей духовенства и, в' исключительных случаях, детей церковных старост. Под такие категории я не подпадал. А мой отец рассудил так:
- Туда тебя, Ванька, все одно не пустят: попы своих робят наплодили вдосталь. Пойдешь в училище к Ершову. Худо-бедно, а кормить будут. Года через два можешь поступить писцом в волостное правление, а там недалеко и до волостного писаря. Ни дьячка, ни дьякона из тебя не выйдет - голосу нету.
И верно, не было у меня ни слуха, ни голоса.
- Ты не прикидывайся нищиму-говорил отцу Егор Акимович Ершов начальник училища, что рангом выше четырехклассного церковноприходского: оно было шестиклассным. - Знаю, что не богат, а по миру не ходишь. Приму твоего Ваньку, пусть учится, и кормить помаленьку будем.
Егор Акимович знал моего отца, потому что отец много лет был в работниках у каргопольских купцов, а городишко маленький и все на виду.
В интернате второклассного церковноприходского нас было десять учеников из деревенской бедноты. Родители вносили в продовольственный фонд интерната на учебный год по мешку картошки и по пуду ржаной муки. Остальные расходы по интернату покрывались " за счет благотворительности купцов, чиновников и зажиточных мещан. Стоило им это недорого, но зато тщеславие удовлетворялось.
Кормили нас так. Утром по куеку ржаного хлеба, картошка в мундире и соль без нормы. Запивали заваркой из брусничных листьев. В большую переменуобед: уха из сушеных ершей, окуньков и сорожек (сущиком называлась). Это в постные дни. А в иныесуп из требухи и по чашке каши из житной крупы с постным маслом. По большим праздникам была пшенная каша со скоромным маслом и кружка чаю с пиленым куском сахара. Вечером на ужин снова картошка, по куску черного кислого вкусного хлеба и чай брусничный. Жить можно. Дома бывало куда голоднее.
Когда я рассказывал дома о нашем рационе, сестренки завидовали. "Еще бы, так-то и мы учились бы".
Классы размещались в верхнем втором этаже в двух больших комнатах: в одной-первые-четвертые классы, во второй - мы, старшеклассники, - пятый и шестой. С младшими классами занималась Ираида Николаевна - жена Егора Акимовича, со старшими- он сам. Квартировали супруги Ершовы в нижнем этаже, и мы - интернатские - всегда были под присмотром учителей.
У нас в общежитии стоит большая "печь. Она обогревала нас в зимнюю стужу и парила в осенние и весенние неморозные дни. В ней наша кормилица тетка Марья готовила пищу и выпекала хлеб для наших нетребовательных и всеядных желудков. Рядом с печью устроены нары, на них постланы тюфяки из мешковины, набитые соломой, в головах такие же соломенные подушки. Укрывались на ночь мы своими полушубками и кафтанами.
Третья часть кухонной площади была отгорожена для тетки Марьи с ее белокурой дочкой Леночкой.
Дверей в перегородке не было - только проем, занавешенный домотканым пологом. Там, за перегородкой, стояла широкая деревянная кровать с белыми пышными подушками, покрытая разноцветным одеялом, около кровати - комод, на стене коврик с яркими цветами, какие у пас не растут, и рядом большая литография с изображением голой по пояс красавицы в мыльной пене. Картина рекламировала туалетное мыло.