«Василий Григорьевич, сердитесь? Обижены?!»
Тот пожал плечами:
«Вы правы, ученый задумывается не только над фактами своей науки, но и над целями ее…»
«А дальше?»
«Вы по-прежнему намерены совершать революцию в науке? Тогда я по-прежнему спрашиваю вас: какие научные факты вы открыли, которые совершили бы в ней переворот?»
Он все еще не простил, профессор Корабельников. И ничуть не изменился с тех пор: та же классическая бородка клинышком, то же пенсне… Но даже и эта догадка — что его не простили — была для Вершинина тем, чего ему так не хватало.
«Хорошо, Василий Григорьевич. Положим, вы правы, я не прав. Тем более вы должны объяснить мне, в чем вы видите цель своей науки? Зачем она вам?»
Корабельников кивнул:
«Добывать факты. Добывать, добывать. Без конца».
«А почему вы их добываете? Без конца?»
«Вероятно, потому, что я, профессор Корабельников, — тоже факт. И как таковой стремлюсь себя расширить, присоединить что-то к себе и сам присоединяюсь к фактам. В нашем мире нет фактов единичных, ничем друг с другом не связанных, нисколько друг к другу не стремящихся».
«Скажите, а зачем вам революция? Новые отношения между людьми? Социальный прогресс?»
«Прогресс для меня — это более благоприятные условия для добывания мною фактов».
«Теперь вы должны сказать, что, по-вашему, делаю в науке я, Вершинин?»
«Вы?»
«Да, я».
«Думаю: лицуете, окрашиваете и подгоняете друг к другу факты. Чтобы они обращались к людям той стороной, которую вы считаете наилучшей…»
«Подождите! Вспомните — разве когда-то спор со мной прошел для вас даром? Разве я не заставил вас думать так, как прежде вы не думали?»
Минуты две, может быть, три оставалось до отхода поезда: глуховатый, донесшийся будто откуда-то из недр Барабы, прозвучал второй звонок. Снова стало слышно, как ветви скрипят в палисаднике.
«Что же, Константин Владимирович, — вдруг ответил вопросом на вопрос Корабельников, — что же вы делаете в Барабе? Что делаете здесь без фактов, но с девизами, с лозунгами, с великолепными идеями?»
«Представьте, спорю с генералом Жилинским».
«Вот как? Пытаетесь?»
«Спорю».
Не поверил Корабельников. Не поверил или не понял, только вдруг сказал, как бы подводя итог:
«Преждевременно!»
«А вы — вы без лозунгов, без девизов, без идей, но с фактами смогли бы рассудить наш спор?»
«Время… Время сможет. Больше ничто!»
Проводник на площадке вагона поднял фонарь, поглядел вниз на платформу.
«Гражданин, займите свое место». — Зевнул, прикрыл рот фонарем.
«Слушайте, Константин Владимирович, вам нужна другая страна… Вы когда-то учились у меня, я знаю, что вам нужно. — Корабельников поднялся на подножку вагона. — Знаю!»
Платформа с желтыми квадратиками света, падавшего из окон, вздрогнула под ногами Вершинина.
«Какая? — крикнул Вершинин. — Какая страна?»
«Новосибирск… До востребования… Посылаю вам рекомендательное письмо. Намечается алтайская комплексная экспедиция. — И совсем уже откуда-то из тумана, из темноты: — Горный Алтай!»
Горный Алтай… Горный Алтай…
Даже когда Вершинин выступал с докладами о природе Горного Алтая и потрясал эрудицией своих слушателей и сам ликовал — вдруг приходили к нему не то чтобы воспоминания о Барабе, а как бы ощущение ее…
Вдруг облик профессора Корабельникова того времени возникал перед ним, и он вспоминал, что Корабельников не только вручил ему Горный Алтай, подарил ему Лукоморье, но еще и заставил его служить той самой описательной науке, против которой он, Вершинин, когда-то горячо выступал, которая, по его убеждениям, была наукой конца девятнадцатого века — начала двадцатбго, но вторая половина этого века явно уже не мирилась с нею.
Эти воспоминания, это ощущение Барабы, совсем, казалось бы, ушедшей из его жизни, нынче вдруг возникали снова, еще более тревожные, чем прежде.
Вершинин думал: нынче всему виной Рязанцев, «правильный» человек.
Так, наверное, и было.
И все-таки он снова и снова заглушил бы в себе ту давнюю тревогу, которую он испытывал, стоило ему услышать это грубое и резкое слово «Бараба», заглушил бы перед самим собой… А перед Андрюхой?
В последние годы стало слышно, будто в Сибири снова будут восстановлены границы природно-экономических районов, которые когда-то выдвигал Вершинин, о которых он до сих пор говорил: «мои границы».
И когда этот слух до него дошел, он разыскал и перелистал свои забытые «Материалы» и стал ловить себя на том, что нет-нет да и нарисует на клочке бумаги Сибирь в «своих границах».