После белого зимнего света в зимовье показалось, как всегда, сумрачно, но Касьян сразу разглядел лежащего на нарах Гришку, его еще более почерневшее лицо.
— Приболел, что ли?
Гришка высвободил из-под овчинного одеяла руку, приветственно махнул.
— Живот что-то схватило. Я уж заскучал без тебя. Жгет живот.
— А я думаю, чего это твои собаки около зимовья крутятся? Не беда ли, думаю. Ел чего?
— Не тянет на еду.
Гришка сегодня, видно, с нар не вставал, печь не топил, выстыло зимовье. Маленькие окошки побелели, оплыли льдом, в углах зимовья иней выступил.
Касьян скинул понягу с привязанными к ней пышнохвостыми белками, дощечка глухо об пол стукнулась, сбегал за дверь, принес охапку тяжелых лиственничных дров, достал из угла желтую, скрученную трубкой бересту. Через полчаса в зимовье повеселело от тепла, повеселел и Гришка. Улыбался, показывал почерневшие зубы.
— Живот ночью схватило — хоть матушку-репку пой… Один… Сейчас-то вроде и не болит, но муторно.
Касьян рад, что с Гришкой все в порядке. Живот у него и раньше побаливал, еще в прошлом месяце, в начале промысла, но спарщик тогда ночь простонал, а через день уже в тайгу вышел.
— Пройдет, Гришка, все пройдет.
Касьян уже напоил Сивого, снова принес кастрюлю колотого льда, часть льда в чайник засыпал.
— Сейчас варево какое соорудим. Чаи гонять будем.
— Покрепче.
— Покрепче сделаем, чтоб скулы сводило. У тебя зубы черные, видно, от чая?
Гришка любил чай густой, черный. Если Гришке доверять чай заваривать, так через пару недель пришлось бы пустую воду гонять. Поэтому Касьян прижимал спарщика с заваркой, хранил заварку в своем мешке. Но сегодня пусть Гришка потешится.
Когда чай согрел тело, распарил душу, Гришка спросил:
— Блудил, что ли?
— Соболишко увел. Чуть не с обеденного времени за ним бежал. И только седни утром взял.
Чай к разговорам настраивает.
— Интересное это дело — за соболем бежать. Вот привяжи, к примеру, за веревку три червонца, тащи их впереди меня и заставь за ними гнаться по снегу целый день да ночевать у костра — не побегу. Пропади они пропадом. А за соболем бежишь. Духу уже нет, а бежишь. Хотя соболю этому красная цена три червонца, а то и того меньше.
Касьян с Гришкиными словами согласен, улыбается в трепаную бороду.
— Дешево соболя стоят.
— Это нам дешевле платят за них. А в городе, в магазине, меньше, чем за сто рублей, не купишь.
— Не купишь, — соглашается Касьян. — Сам видел. Да и соболишки там, в магазине, не ахти какие.
— Хорошие за границу идут, на золото. Их любая нация покупает. Разве что неграм не надо — жарко в Африке.
Зимний день короток. Пятый час, а тени плотно набились в зимовье. Охотникам друг друга уже не углядеть, только видно, как вспыхивают и медленно засыпают зрачки самокруток. Касьян лениво встал с нар, нашарил на столе лампу — в лампе керосин булькнул, — подвернул фитилек повыше, чиркнул спичкой.
— Ну и звероватый же вид у тебя, — хохотнул Гришка.
Касьяну до этого вида дела мало. Вид как вид. Староват, правда, для своих лет Касьян. Нынче ему в феврале только тридцать шесть будет, а дать и пятьдесят можно. Клочкастая, будто недолинявшая, борода. Кожа на щеках потемнела, поморожена малость. Лицо худое, в жестких складках лицо. И сам худой, поджарый. Охотник-промысловик и должен быть поджарым — бегать легче.
— С таким видом раньше на горбачей охотились, — не унимается Гришка.
«Пусть его веселится, — думает Касьян, — быстрее поздоровеет».
Был раньше в Сибири промысел — на горбачей. Горбач не зверь, а человек, с золотом ли, с пушниной ли выбирающийся из тайги к жилу. На узких тропах караулили горбачей отпетые мужики. Хорошо жили такие охотники, справно. Дома имели большие, животины во дворе много. О ремесле своем помалкивали. Но в деревне занятие свое не скроешь. Некоторые из таких охотников в торговлишку пустились, на церковь деньги жаловали.
— Одного вот такого мужика спрашивают, — торопливо говорит Гришка: — «Бельчонку стреляшь?» Тот отвечает: «Попадат — стрелям». — «А соболишек стреляшь?» — «Попадат — стрелям». — «Ну, а людишек стреляшь?» — «Не знашь, а болташь».
— Чего это ты разговорился? — Касьян придвинул лампу на край стола, подкрутил фитиль. Клинышек огня вырос, высветил Гришкино лицо.
— Болит у меня снова, — выдохнул Гришка. — Рвет живот.
Касьян и сам заметил что-то неладное в Гришкиной болтовне. Он подошел к спарщику, сел на нары. Лицо мужика заострилось, не черное теперь у Гришки лицо, а пепельное.
— Где болит? Тут? — Касьян хотел положить руку на Гришкин живот, но тот боязливо оттолкнул руку.
— Не трожь.
— Может, грелку соорудить? — спросил Касьян.
— Давай. Хоть что давай. А лучше бы водки выпить. С солью.
Касьян отыскал под нарами пустую бутылку, вытер ее шершавой ладонью, погрел у огня. Теперь можно и кипяток наливать.