Так она и оказалась здесь, во дворце, из которого с таким трудом сбежала. Надо сказать, приняли ее с холодком. Электра, бывшая хозяйка, только фыркнула презрительно и отвернулась. Царица же Клитемнестра и царевна Хрисотемида даже словом ее не удостоили, глядя на бывшую рабыню как на пустое место. Родственные связи с тираном Энеем для них не значили совершенно ничего. Приблудный дарданец в этом месте считался наглым, безмерно везучим выскочкой, которого скоро прихлопнут как муху. Так Феано осталась в оглушительной тишине одиночества. Для рабынь она была одной из них, неведомо как выбившейся в люди, а для знатных баб — невольницей, выкупленной родней и взятой из милости в наложницы. Рабыни ее ненавидели, а знатные дамы презирали, и Феано была готова выть от тоски. Да и этот дворец так пропитался болью и скорбью, что это ощущалось почти физически. Царица Клитемнестра каждый вечер выла в своих покоях, словно раненая волчица, и приносила одну жертву за другой, поминая убитую дочь.
Небольшая хитрость Феано не привела к тому результату, на который она рассчитывала. Царевна Ифигения приняла смерть на жертвенном камне, и ахейское войско все равно отправилось в поход. Правда, с большим опозданием, потому что впустую прождали критян, которые на войну так и не явились.
— Вот ведь незадача какая! — думала Феано, которая не испытывала ни малейших угрызений совести. Скорее ее расстраивал срыв собственных планов, чем гибель невинной Ифигении. Ну, подумаешь, какая-то смерть! И, во-первых, это не она девчонку на алтарь потащила. Ее собственный отец жизни лишил. А во-вторых, люди в этом дворце каждый день мрут. Кто будет убиваться по какой-нибудь рабыне, которая сорок лет сучила нить в царских мастерских? Да никто! Зароют в землю и забудут тут же. Или сожгут тело на костре, как на севере водится. Каменной гробницы и поминального пира уж точно не удостоят. Так размышляла Феано, валяясь в крошечной комнатушке, которую ей выделили от царских щедрот.
— Не получилось у меня ничего. А ну как Менелай назад явится и законную жену привезет. Вот тогда я горькими слезами умоюсь.
Мегапенф лежал рядом и лениво теребил ее грудь. Мальчишке уже больше года, он бегает так, что не догонишь, и особенных хлопот ей не доставляет. Феано жертвы принесла Великой Матери за свое счастье. Уж очень она хорошо помнит крикливых выродков мачехи своей, которые отравили все ее детство.
— Ма! — сказал сын, который проснулся и смотрел на нее ясным чистым взглядом. — Ма! Ма!
Он бросил грудь и слез с кровати. Ему надоело лежать, а неуемная энергия требовала выхода. Феано знала, что сейчас будет. Либо мальчишка набегается, поест и ляжет спать, либо будет мучить ее всю ночь, не дав сомкнуть глаз. Она встала и притянула его к себе.
— Подожди, мой царевич, — сказала она. — Мама оденет тебя как подобает.
Она никогда не позволяла себе вольностей. Тут, где дети бегали голышом, пока на причинном месте не начнут волосы расти, ее сын ходил в крошечном хитоне, перевязанном пурпурным пояском. Ни у кого не должно возникнуть ни малейших сомнений, кто это такой. И кто такая она сама, мать будущего царя. Она призадумалась на мгновение и тут же была наказана за это. Мегапенф, тут же почуяв, что хватка матери ослабла, вывернулся подобно умелому борцу и бросился прочь, оглашая коридоры дворца радостными воплями.
— Да как же! — расстроилась Феано, в руке которой остался поясок. — Сыночек! Вернись! Мама оденет тебя.
Последние слова она говорила уже в пустоту, потому что малыш скрылся в переходах, убежав куда-то на царскую половину. Феано повернулась к рабыне, которая стояла рядом с видом полнейшего равнодушия, и сказала:
— Пиерис, пойдем искать маленького царевича. Если найдешь его первая, приведи назад. Я должна его одеть.