Словно в подтверждение этой мысли, Мелета резким взмахом ладони выпускает на землю ярчайший силовой луч. Троянский пехотинец Дий, согласно поэме преспокойно доживший до песни двадцать четвёртой, чтобы получить жестокий разнос от царственного Приама, умирает сегодня — исчезает в жарком всполохе и мощном вихре дыма. Троянцы в панике разбегаются; им непонятен столь чёрный знак небесного гнева в день, предназначенный Зевсом для великой победы. Только Гектор и Парис бьются где-то в четверти мили далее страшного места и даже не оборачиваются на грозный рёв Музы.
— Это был не Дий, — побелевшими губами шепчет Найтенгельзер, — это был Хьюстон.
— Знаю.
Перестраиваю фокус линз на нормальную длину. Самый молодой из схолиастов оказался в наших казармах позже всех; мы почти не общались. Откуда он взялся на поле? Ах да, верно: заменял пропавшего Хокенберри.
Летучая колесница выписывает крутой вираж и устремляется прямо к нам. Ещё неясно, видит ли мерзавка своих служителей в гуще сражающихся или нет, но в любом случае искать ей осталось недолго.
Что же мне делать? Нацепить Шлем Аида и бежать, словно последний трус? Бросить товарища, как бросил Бликса и прочих? Капюшон не натянется на две головы. Бежать! К чёрным ахейским кораблям. Ага, это же в двадцати ярдах отсюда!
Повозка снижается и окутывается маскирующим облаком. Теперь только мы двое различаем её.
— В чём дело, чёрт побери? — восклицает Найтенгельзер и роняет от изумления пишущий жезл.
В полном отчаянии я заключаю друга в объятия, обвиваю ногами, будто какой-нибудь костлявый пехотинец, внезапно воспылавший страстью к медведю, прижимаю к себе его шею и поворачиваю диск квант-телепортации.
Лишь бы сработало! Хотя, по идее, не должно. Медальон явно рассчитан только на одну персону. С другой стороны, если одежда, оружие и другие вещички пересекают пространство Планка вместе со мной, то вполне возможно, квантовое поле способно перемещать все предметы, с которыми я тесно соприкасаюсь в нужный момент?
В конце концов, чего ломать голову? Попытка не пытка.
Провалившись в темноту, мы кубарем летим по склону и раскатываемся в разных направлениях. Вскакиваю на ноги, бешено озираюсь. У меня даже не было времени точно вообразить место назначения. Просто пожелал перенестись куда подальше, вот и перенёсся… не разберёшь куда.
Где мы?
В серебристом сиянии луны Найтенгельзер пугливо косится на меня, словно в любую минуту ожидает второго нападения. Ну и наплевать. Поднимаю глаза к небесам: звёзды, месяц, Млечный Путь. Опускаю вниз: высокие деревья, покрытый травой склон холма, невдалеке бежит речка.
Мы на Земле — по крайней мере на древней Земле времён Илиона. Однако точно не на Пелопоннесе и не в Малой Азии.
— Что это за место? — Найтенгельзер поднимается, раздражённо отряхивая одежду. — Что происходит? Почему темно, как ночью?
И тут я понимаю. Мы на обратной стороне античного мира.
— По-моему, это Индиана.
— Ка-ак? — Товарищ в панике отступает назад.
— Индиана, тысяча двухсотый год до Рождества Христова, — говорю я. — Плюс-минус одно столетие.
Вот незадача: после неудачного падения предплечье и рука заныли ещё сильнее.
— Ладно, как мы сюда попали? — Он никогда не умел сердиться. Беззлобно ворчать по любому поводу — сколько угодно. Но чтобы наш большой медведь вышел из себя?.. И вот вам, пожалуйста, Найтенгельзер в бешенстве.
— Это я нас квитировал.
— Что ты несёшь? Да здесь и за мили не найдёшь ни единого квит-портала.
Ничего, когда-нибудь он успокоится. Присаживаюсь на камень, потирая больную руку. Я помню: в Индиане с возвышенностями негусто. И лишь в Блумингтоне, где жили мы с Сюзанной, встречались такие холмистые, лесистые, скалистые области. Может ли быть, чтобы я с перепугу одолел не только пространство, но и время вездесущего Планка, угодив прямо… домой? В Индиану конца двадцатого века? Да нет. Небеса здесь какие-то слишком чёрные, девственно-чёрные, а воздух так первобытно чист, что я сразу отбрасываю напрасные мечты.
Кстати, кто заселял эти земли в тысяча двухсотом году до нашей эры? Индейцы. Снова Ирония? Скрыться от разъярённой Музы — и отдать свой скальп дикарям? «Большинство племён не имело обычая скальпировать жертв до тех пор, пока не пришли белые люди, — назидательно бубнит внутри педант-учёный. — Прежде они, кажется, отрезали уши…»
Ну, это другое дело. Не могу передать, насколько я утешен. Как говорится, от убийцы всегда жди красивых слов, а от профессора — чего-нибудь мрачного, когда и без него тошно.