Вадим Александрович выхватил саблю и очертил клинком круг. Мгновенное движение — только травяной свет месяца отразился на полированной стали. А потом в воздухе возникла багровая окружность диаметром в человеческий рост, засверкала языками холодного пламени.
— Да, — напоследок добавил князь, когда Игорь уже одной ногой шагнул в плотную тьму, — босиком-то не ходи. Простудишься.
Как всегда после связного сна, в первые секунды болели глаза. Игорь проморгался — и отпустило. Та же комната, тот же монитор высвечивает письмо неизвестного доброжелателя, та же чашка с недопитым чаем. И тебе, увы, снова тридцать пять.
4
— На самом деле деньги — это не главная наша проблема, — вздохнул Алексей Павлович. — То есть их тоже, конечно, не хватает, но как-то все же решается. То грант выбьем, то спонсор какой-нибудь раскошелится… Самое главное — это родители. Понимаете, Игорь, они Отдают нам детей, когда, извините за выражение, их в одно место клюет жареный петух… ну, это вы в текст, конечно, не включайте.
— Не волнуйтесь, — улыбнулся Игорь. — Я пришлю статью на согласование. Мы собеседников не обижаем.
Собеседника и впрямь обижать не хотелось. Немолодой уже, в прошлом году шестой десяток разменял, Но седины почти не заметно, а глаза совсем детские, с искоркой. Про Кондратьева порой говорили, что он до сих пор никак не может повзрослеть, что ведет себя как двенадцатилетний пацан, — но сейчас Игорь ясно видел: брехня. Наивностью Алексей Павлович уж явно не страдает. Оно и понятно: наивный в этом сером кожаном кресле и дня бы не продержался.
— Так вот, смотрите, что получается, — продолжал меж тем директор. — Подросток связался со шпаной, пьет, курит травку или даже колоться начинает, или с головой уходит в компьютерные игры, или превращается в какой-то комок злости… и вот тогда мама с папой бьют тревогу. Начинают бегать по психотерапевтам, паникуют, плачутся знакомым… в итоге узнают про нас. Отдают нам ребенка — и все, и можно расслабиться. Но мы не волшебники, а корень проблемы — все там же, в семье. Пока они живут как раньше, ведут себя с детьми как раньше — толку не будет. Практически все, что мы тут даем детям, исчезает максимум за полгода. Понимаете?
Игорь молча кивнул. Чего уж тут не донять… Опасная светимость, пламя оранжевое, пороговый уровень…
Ему тут нравилось. Дети тут были как дети — бесились на переменах, катались по перилам, хохотали. Но — ни одного матерного слова, ни одной драки. Живые глаза, а посмотреть сквозь Вторую Плоскость — светятся зеленым пламенем, горят высоким Смыслом.
Во рту снова пахнуло гнилью. Не жалость к этим детям он чувствовал, а кислый стыд. Еще полгода, максимум год — и все это закроется, дети вернутся в чудесные свои семьи — и потухнут. Учителя будут метаться в поисках работы… Алексея Павловича начнут мурыжить по полной… Самые лучшие люди, самые светлые… С ними себя вновь начинаешь чувствовать человеком — пока не вспоминаешь о службе. Ну что тут поделать? «Такова жизнь, Гарран, — грустно улыбнулся бы князь. — Тут или-или, и никто не в силах это изменить. Никто не виноват, а вот так оно получается, мальчик». Похоже, для него Игорь навсегда останется мальчиком — тем самым загорелым сорванцом, только-только сдавшим Первые Экзамены и получившим Зеленый Лист…
Многие ломались, Игорь это хорошо знал. Киатан дари Агмар, по-здешнему Константин Морошкин, рок-музыкант, рассказал всю правду своим коллегам — и вскоре оказался в очень хорошей частной клинике, откуда его деликатно переправили домой. Мауки дари Хмер, или Михаил Тучкин, вузовский преподаватель, десять лет проработал… а сломался, когда его коллега математик Дробышев повесился у себя на даче, ожидая суда и позора. Тоже был опасной фигурой, и Мише Тучкину пришлось гасить ему светимость. После этого дари Хмер, даже не применяя Искусства, умертвил десятка полтора здешних чиновных подонков. Мишу пришлось брать самому князю. Дома его лечат. А врач-онколог Татьяна Губарева… она же Таури дари Амхень… тут и вспоминать не хочется…
Джип наконец вернули из сервиса, и к Насте он поехал, как и должно преуспевающему журналисту. Попал, правда, в чудовищную пробку на Земляном Валу. Увы, с такой бедой даже Искусство не справится. Пришлось минут сорок стоять и от нечего делать — думать.
Неделя выдалась спокойная, люди Кроева почти не досаждали — только ежедневно около четырех утра на автоответчик падало сообщение. «Осталось пять дней…» «Осталось три дня». Голос был лишен всяческих интонаций — так получается, если приложить к трубке кусочек фольги.