Джим посиживал нога на ногу, усердно жестикулируя правым сапогом и тюкая его мыском по бревну, на котором поместился я и в котором получалась глубокая ямка. Подметки этих лесных сапог напоминали первую мировую войну — тщательно проработанную систему окопов и проволочных заграждений, на сей раз система служила тому, чтобы ходить и скакать по бревнам. Основу этой изощренной структуры составляли насечки — или «корки», как именовала их здешняя публика; насечки были достаточно длинные и острые, чтобы удержать тебя на толстокором древесном стволе и, более того, на мертвом дереве, коры лишившемся. Конечно, коль крайние насечки отлетят, придется тебе ковылять да частить на цыпочках; чтоб предупредить это, по низу ранта шел вкруговую ряд солидных гвоздей с широкими шляпками, такие же гвозди рядов в пять размещались под мыском. А уже промежду тех шляпок насекалось поле битвы, прямо-таки колючая проволока, тянувшаяся в два ряда с обеих сторон подметки и заходившая по ней вверх, чтобы держать тебя, если вспрыгнешь поперек бревна. В общем, смоделировано было красиво, хоть и слегка примитивно, зато удобно для различного употребления — например, когда двое лесорубов затеют драку и один из них окажется на земле, другой почти наверняка будет того пинать и лупить сапогами. Такой прием звался «задубить шкуру», на себе его испытавший возвращался к работе не сразу и не мог вполне оправиться.
Всякий раз, как Джим пинал и тюкал бревно подо мною, я отирал с лица кусочки коры.
В короткую эту интерлюдию наших взаимоотношений мне почудилось, что лицо его стало крупнее по сравнению с прошлым годом. С того лета в памяти осталась крупная фигура, большая голова, мелкое личико, словно сжатое в кулак. Порою я подозревал, не им ли он наносит коронный удар. Но расслабленно посиживающий, повествующий о своем сводничестве и стреляющий мне в лицо корою, он весь казался крупным, включая нос и глаза, и приятным, и сводничество было ему по душе, по крайней мере месяцев пять кряду, в особенности нравилась Джиму роль вышибалы в собственном заведении, да и то, заявил он, уж поднадоело. Хорошее, мол, дело, снова попасть в лес, со мной встретиться — и об этом он сказал; и, дескать, хорошее дело — опять взяться за работу — это он несколько раз повторил.
В таком духе проходили первые три-четыре дня. Мы не спеша втягивались в работу, учитывая, что каждый из нас расслабился за зиму, а кроме того, Джим не успел еще завершить изложение курса сводничества. Это занятие посложнее, чем может наивно предположить сторонний наблюдатель. Не считая подбора девицы (чтоб была в теле и чтоб была южанка, то есть чтоб «попоэтичнее») и поддержания ее настроения (води ее днем в кино) и нагрузки (заманивай всех шведов и финнов и франко-канадцев, с кем познакомился на лесопромысле), надо самому быть бутлегером (тогда действовал сухой закон), самому задабривать полицию (тогда оно было как всегда) и самому служить у себя вышибалой (а это привносит спортивный дух). Но, передыхая каждый час в течение нескольких дней, мы исчерпали эту тему, а социализмом по-прежнему не пахло.
По-моему, на ранней стадии ненависть к кому-либо возникает, когда не о чем становится поговорить. Тогда я счел, что мне решительно все равно, почему он отдает предпочтение публичным женщинам в теле да еще южанкам. Кроме того, мы входили помаленьку в форму. Стали укорачивать перерывы, тратить лишь полчаса на обед, а за обедом еще и острили топоры о свои карборундовые бруски. Исподволь мы стали молчаливы, а молчание по сути враг дружбе; по возвращении в барак мы с Джимом не общались, неделей позже так и напрочь перестали друг с другом разговаривать. Ну само по себе это не то чтоб зловеще. Множество сотоварищей-пильщиков молчат на работе, ибо по преимуществу народ они молчаливый и к тому же, ясно ведь, не станешь одновременно болтать и ворочать сотни кубов леса. А порой лесорубы и ненавидели один другого, однако все-таки год за годом работали вместе, наподобие старой нью-йоркской команде «Селтик», где любой баскетболист наперед знал всякое движение любого из остальных и потому не удосуживался глянуть на них. Но наше молчание имело другую природу. Оно почти не было связано с эффективностью и производительностью труда. Когда Джим нарушал молчание, чтобы спросить, не хочу ли сменить шестифутовую пилу на семифутовую, я знал, что для меня пилить означает выжить. Шестифутовой хватало для того леса, а лишний фут заставил бы тягать лишку.