Малиновый звон колоколов разливался в воздухе. Был воскресный день, и я видел, как тоненькими струйками стекается народ к притвору белой с голубой колокольней церквушки, стоявшей на бугре посреди станицы.
Я ступил на пустынную улицу, полную сладких кухонных запахов. Не все станичники были в церкви; стряпухи занимались своим делом: пекли пироги, блины, оладьи, пампушки для воскресного стола. Нет, голодному человечку нельзя было идти по этой улице. То меня обдавало густым духом пирогов с гречневой кашей, тяжелых, сытных пирогов, так плотно набивающих желудок; то мои ноздри вдыхали чуть кисловатый запах творожных ватрушек — такую ватрушку надо сперва покидать из ладони в ладонь, а потом уж отправить в рот; затем меня долго преследовал маслянистый блинный чад, от которого я избавился, попав в благоухание пирожков с капустой, легких, румяных пирожков, так и тающих на языке.
Не выдержав этой пытки, я подошел к окнам дома, из которых тек нестерпимо манящий дух жарящихся пирожков. У ярко полыхавшей печи орудовала хозяйка в подоткнутой юбке. Ее голые локти мелькали, ловко управляясь с ухватами и рогачами. И вдруг я увидел, что у самого окна на высоком табурете стоит миска, полная свежевыпеченных пирожков, присыпанных мучицей.
Я притаился за ставней. Что стоит богатым людям дать пирожок голодному мальчику? Но я не решался попросить: сейчас заругается, а то еще собак напустит. Когда хозяйка всей верхней половиной туловища нырнула в печь за каким-то чугунком, я ухватил пирожок и сунул его за пазуху, но он обжег меня. Тогда я зажал его под мышкой.
Неужели эти богатые люди обеднеют, если цыганский мальчик возьмет еще один пирожок? Я забыл об осторожности, вышел из-за ставни и взял еще пирожок, и еще один, и уже потянулся за четвертым, когда хозяйка вдруг обернулась и гусиным крылом, каким обметают загнеток, ударила меня по руке. В гусином крыле есть мосолок — довольно увесистая косточка. Удар пригвоздил меня к месту.
Хозяйка выскочила из дома, красная, пышущая жаром, сама похожая на хорошо пропеченный пирог, схватила меня за шиворот и потащила.
К тому времени улицы заполнились народом. Служба кончилась, и станичники, приобщившись небесной благодати, расходились по домам вкусить пищи телесной. Ни молитвы, которые они только что возносили, ни предвкушение обильной снеди не мешали им проявить интерес к моей жалкой особе. Они охотно выслушивали крикливые объяснения хозяйки и шли дальше, еще более убежденные в божественной справедливости творца, положившего: им — жрать и пить, мне — нести кару.
Доброжелательное любопытство односельчан распалило еще пуще горластую бабу. Преступление мое выросло до чудовищных размеров. Я не только ограбил и чуть не пустил ее по миру — я пытался поджечь избу, угнать коней. И ни у кого не возникло сомнений — по силам ли подобные подвиги десятилетнему ребенку…
Наконец мы вошли в какой-то богатый дом, где за длинным столом, просевшим под тяжестью всевозможных кушаний, снедала большая семья. Женщина толкнула меня вперед и громогласно доложила о моем преступлении, добавив, что, мол, сколько ни бьют цыган, а все мало — надо их истребить подчистую…
Глава семьи, к которому она адресовалась, показался мне знакомым. Я уже видел это сдобное лицо, эти усы, будто обмазанные салом, эти масляные глазки. Не он ли прислал Галушку? Но ведь то было в другой станице. Видно, все эти заевшиеся мордачи были на одно лицо.
Он вынул изо рта ложку, поднес ее к глазам, затем облизал и отложил в сторону.
— Идите до своей печи, Горпина, — сказал он женщине. — Хлопца мы упрячем в холодную.
Женщина ушла, как мне показалось, недовольная. Верно, она рассчитывала, что меня постигнет более жестокая кара. Из этого я заключил, что холодная — еще не самое страшное из всего, что могут измыслить эти скорые на расправу люди.
Семья продолжала насыщаться. Я вспомнил о пирожках, которые сумел сохранить, достал их и собрался было закусить. Хозяин молча поднялся из-за стола, выхватил у меня пирожки и швырнул их в поганое ведро. Обтерев руки о штаны, он вернулся к столу.
Когда семья наконец отобедала, хозяин повернул меня за плечи и, слегка наддав коленкой, выставил за дверь. Тем же способом он препроводил меня во двор. Мы подошли к глухому строению, похожему на амбар. Под стрехой находились два небольших зарешеченных окошечка.
Хозяин порылся в кармане своих широких шаровар, достал связку ключей и отомкнул дверь. Впихнув меня внутрь холодной, он запер дверь и не спеша побрел прочь. Я слышал его затихающие шаги.
Название места моего заключения обещало нечто более зловещее. Я оказался в обычной комнате, только пустой; на полу были накиданы охапки соломы. И здесь ничуть не было холодно. Сквозь маленькие окошечки проникали солнечные лучи, в которых вращалась пыль.