Конечно, хозяин, человек богатый, не стал жить в этом доме, да и другие станичники чурались его. Но Кириллиха, голубая душа, не боялась врага человеческого и обращалась с ним запросто.
Глечики, видать, были разные по размеру, и каждый обладал своим голосом. Начинали они свою дьявольскую музыку поврозь. Задул ветер, и первая тонкая, тоскливая, дрожащая нота прозвучала под крышей дома…
— Заныл бесененок! — говорила в этом случае Кириллиха.
Заухало филином в другом углу.
— Вот и старый бес проснулся…
Заревели в одноголосье, будто захохотали сквозь стон, два других глечика.
— А вот и сам ворог пожаловал! — заключала Кириллиха.
Поначалу все болезненно сжималось во мне, но постепенно я привык к дьявольской музыке и спокойно засыпал, как бы ни ярился нечистый.
Жили мы с Кириллихой дружно. С утра она шла побираться, а я отправлялся за топливом. Собирал я куранду, бурьян и перекати-поле, которое особенно хорошо горело, рассыпая яркие, сухие искры. Это тоже бурьян, он срывается с корней и катится мохнатым шаром. Его очень трудно было поймать: живым, юрким, быстрым зверьком носился он по полю; когда же наконец давался в руки, то мстил за себя, искалывая меня до крови. Этот бурьян был колючим, как сама жизнь…
Однажды — это было уже в середине зимы — Кириллиха вошла в избу, кинула рукавицы на печку, где я в это время грелся, и сказала:
— Коля, цыгане приехали.
И тотчас вслед за тем в дом вошли три цыгана. Я услышал родную речь, почуял родной запах; сердце мое забилось, затрепетало. «А вдруг с ними моя мать?» — подумал я, но, странно, еще глубже забился за комель.
— Коля, где ты там? — крикнула Кириллиха. — Встречай родичей!..
Я спрыгнул с печки. Цыгане обняли меня. Они были с мороза, холодные, свежие, пахли снегом и дымком костра. Но мамы среди них не было.
— Где вы остановились? — спросила Кириллиха.
— У Мишки Ключкина. Мы хлопца с собой заберем.
— Если он захочет, — тихо сказала Кириллиха.
Я натянул свои огромные, худые чоботы, надел пиджак и вдруг увидел, что по морщинистым щекам Кириллихи стекают слезы и капают с подбородка. Я не знал, что Кириллиха так привязалась ко мне: мы почти не разговаривали, да и виделись-то не часто, занятые каждый своим делом. А может, она вспомнила своих умерших детей?..
Я подошел, взял старую, легкую руку Кириллихи и поцеловал. Она меня перекрестила. Мне было жалко Кириллиху, но остаться с нею я не мог: с цыганами я был словно ближе к матери…
Дом Мишки Ключкина стоял на другом конце станицы. Когда мы вошли туда, оказалось, что хата полна цыган. Тут нашли приют несколько цыганских семей, целый табор. У меня приятно и знакомо зарябило в глазах от ярких нарядов, шалей, монист. Но в первые минуты я ничего не мог разобрать — так затискали, заласкали меня женщины. Каждой хотелось обнять меня, приголубить, пропеть надо мной несколько ласковых слов. Одна, вооружившись гребенкой, нежно драла мои спутавшиеся в ком волосы, другая одергивала пиджак, третья пыталась высморкать мой пустой нос, и все заодно голосили:
— Да как же ты, бессчастный, жил тут один?!
Я хотел было рассказать о своих бедах и странствиях, но из этого ничего не вышло: после каждого моего слова поднимался такой стон и крик, что я поневоле умолкал…
Умытый, сытый и ухоженный, я получил наконец возможность разобраться в новой моей семье. Во главе этого таборка стоял старый цыган Лукьян, с добрым, широким, морщинистым, в мелкую сетку, лицом и на редкость ровными белыми зубами. Лукьян был знаменитый цимбалист: я вспомнил, что в бабушкином таборе его не раз поминали, когда заходила речь о великих музыкантах племени. У него было два сына — Санька и Егор, тоже цимбалисты. Лукьян и Санька играли на цимбалах-квартах, Егор — на примах, настроенных ниже.
Был тут и племянник Лукьяна, весельчак и балагур Коржик — гармонист, и гитарист Иван Многодетный. Многодетным его прозвали в шутку: Иван не имел собственных детей, он взял жену с четырьмя ребятишками. Был еще сирота, приблудок табора, Макикирка, добродушный, неуклюжий парень. Своим прозвищем он был обязан вот чему. У цыган не было ведра, чтобы ходить за водой, они пользовались макитрой. И вот не занятый в оркестре парень взял на себя обязанности водоноса. В любую погоду, в дождь и в снег, днем и ночью гонял он за водой. Он постоянно заглядывал в макитру, есть ли там вода, и, коль виделось донце, тут же мчался к колодцу. На свою беду, он никак не мог выговорить слово «макитра» и произносил его на свой лад — «макикирка». Это и стало его прозвищем…
Были там еще Митя, глухой цыган; Дуся, вдова с больным ребенком; молодая цыганка Маша, невеста Егора; и еще одна Дуся, которую, в отличие от первой, называли Душкой.