Все это я узнал в тот же вечер, сидя на теплой печи вместе с цыганскими детьми. Их собралась тут целая куча: Илюха, у которого под носом постоянно «мокрило»; его старший брат Василь, которого дразнили: «Василь колбаса, но всей улице чесал, нашел порося, три куса́!» Каждого, кто это говорил, он больно хлестал по лицу, но дети странно устроены: то и дело кто-нибудь из них запевал эту запрещенную песенку. Василь был старше и сильнее нас всех, и я подумал: что за охота моим новым товарищам нарываться на побои? А подумав, тут же почувствовал неодолимое желание подразнить Василя. Несколько минут я превозмогал искушение, но глупые слова жгли кончик языка, сводили челюсть, и я не выдержал:
— Василь колбаса, по всей улице чесал, нашел порося…
Бац! бац! — прозвучали оплеухи, и я подавился последними словами.
Василь был не только сильный и обидчивый, но и хитрый мальчик. Когда нам дали по коржику, он принялся выклянчивать у нас половину, обещая — кому перламутровую пуговицу, кому — показать Киев, кому — отдать завтра с прибавкой. Но дети уже знали его повадки и не попались на удочку, кроме меня, которому очень хотелось увидеть Киев, и девочки Колышки, отдавшей ему половину своего коржика просто по доброте сердечной.
Были тут еще две девочки: Жаба — она все молчала, сжав широкий, от уха до уха, тонкогубый рот и выпучив огромные зеленые глаза, будто сердилась на кого-то, — и чистенькая, пухленькая Раны-барыня, которая без устали одергивала свое платьице двумя пальцами и поправляла плечики.
Ребята сразу прозвали меня Маклаем: так перековеркал мое имя Макикирка. Кличка присохла, и я не возражал: Маклай так Маклай.
Мне нравилось здесь. Сидишь себе на теплой печи, грызешь коржик, а внизу звенят цимбалы, тихонько всхлипывает гитара, и вот уже Душка, а за ней и Дуся, и невеста Егора начинают подрагивать плечами, все шире разводя, будто для объятия, руки…
А над всеми возвышается огромная фигура нашего хозяина, Мишки Ключкина. Этот Ключкин — человек особый: ростом под потолок, в плечах сажень, волосы черные, кольцами, как у цыгана, и землисто-бледное лицо. Говорил этот детина тонюсеньким-претонюсеньким голосом. В деревне он слыл дурачком, богом обиженным. Его постоянно окружали люди, и Мишка с важным видом судил да рядил своим голоском о том о сем, а люди покатывались со смеху. Мишку любили, потому что каждый рядом с ним казался себе чем-то — не последней спицей в колеснице. За это ему перепадали харчи, а то и деньги. Отправляясь на мельницу, он всегда заполучал два рукава муки и охотно делился с нами. Он был добрый. А сейчас, сквозь годы вспоминая Мишу, скажу, что он по-своему был неглуп, а речи его хоть были и туманны и заковыристы, но со смыслом. Правда, до этого смысла никто тогда не добирался. Думаю, что, потешая народ, Миша и сам немало потешался, чувствуя, что окружающие глупее его…
Так открылась новая страница моей жизни.
Бедно жили цыгане Лукьяна. Бедно, тесно, дымно. Печь топили курандой, кизяком, шелухой от подсолнухов. К вечеру приходилось открывать дверь, чтобы не задохнуться. Морозный пар клубился в вырезе двери, будто там выплеснули кипяток.
Бедно, но весело жили цыгане. По вечерам деревенские парни и девушки набивались в избушку Ключкина. Ведь у нас были песни и музыка, были пляски, шутки, веселый разговор.
Обычно гости являлись не с пустыми руками. Кто принесет кочанок капусты, кто бурак, кто полмеры картошки, кто макухи, кто подсолнухов, а кто и снопик подсолнечного былья для топки. Цыгане всех принимали радушно.
Пока цыгане плясали и пели, Миша Ключкин сидел на лежанке, подобрав большие ноги, и дожидался своей очереди тешить гостей. У Ключкина было несколько дурашливых, смешных историй, но особенной популярностью пользовался рассказ о том, как он «заломил» вола.
— Миш, а Миш, — начинал кто-нибудь, когда замолкали инструменты, плясуны отирали честный пот, а певуны смачивали горло из «макикирки», которую всегда держал полной наш заботливый водонос. — Ты чего работать-то не идешь?
Миша, понимая, к чему клонится речь, улыбался, затем напускал на себя хмурь и тоненьким голоском отвечал:
— Никто не берет меня, люди добрые, здоровьем не вышел.
Тут все начинали смеяться, а заводила продолжал:
— Это ты-то, Миш, здоровьем не вышел? А про кого же сказывают, что он вола заломил?
Тут Миша потуплял очи и будто в смущении разводил руками: мол, что было, то было.
— Расскажи, расскажи! — просили все.
И Миша, для приличия поломавшись, начинал свой рассказ, который все знали от первого до последнего слова, но могли насвежо слушать бессчетное число раз.