Притулившись к Саньке и закрыв иссеченными руками лицо, вздрагивал в беззвучном плаче Коржик. Рядом, понурив разбитую, окровавленную голову, стоял Егор. Старый Лукьян, силясь не упасть, покачивался на широко расставленных ногах; все лицо его было в ссадинах и порезах, он неподвижно глядел перед собой мутными, словно взболтанными глазами. У ног Лукьяна грудой старого тряпья лежал Иван Многодетный. Вокруг валялись палки, колья, какие-то железяки, покрытые кровью, как ржавчиной…
Толпа насытила первое чувство злобы, у Крамаря, Проньки и Антона Лебеды устали кулаки, избиение кончилось, и сейчас поостывший гнев толпы находил себе исход в ругани, издевательских выкриках и угрозах. Люди словно раззуживали себя на новую, последнюю расправу. Меня поразило, что тут действовали не одни деревенские богатеи, но и завзятые бедняки.
Да, видимо, слишком прямо, по-детски, воспринял я слова, которые говорил мой рыжий друг. Мне казалось, что бедняки всегда помогают своим, а они заодно с богатеями пошли против своих братьев. Среди других бедняков я увидел тут и Кириллиху. Добрая, кроткая Кириллиха, вытянув худые кулаки, грозила цыганам, из перекошенного пустого рта неслись бранные слова…
Этого я не мог выдержать и опрометью кинулся домой, к своим.
Не успел я отдышаться, как послышался грозный, нарастающий гул, и вскоре к нашей избе, занимая всю ширь улицы, подступила, казалось, вся станица. Впереди толпы шли — вернее, влачились — наши цыгане, на груди у них висели дощечки с надписью: «Убейте нас, мы воры и поджигатели». Санька и Егор поддерживали Ивана Многодетного, Лукьян шел сам, поминутно оступаясь, точно пьяный. Коржику кто-то сунул гармонь, и Крамарь, толкая его в плечо, орал:
— Играй, гад! С огоньком играй! Иль ты его на пожар потратил?..
Коржик пытался играть, но из-под изуродованных пальцев вылетал только жалкий писк.
— Гей, посторонись! — В обгон толпы, заваливаясь правыми колесами в обочину, перла арба с соломой, поверх соломы накиданы поленья.
— В огонь их, в огонь! — кричала, выла толпа.
Люди словно повеселели, они радовались тому, что нашли наконец последний, высвобождающий исход своему горю и злобе…
И тут из проулка нежданно возникла громадная фигура Миши Ключкина. За ним, держась рукой за сердце, поспешал станичный голова, позади — еще какое-то станичное начальство.
Миша Ключкин был страшен, лицо его почернело, будто от дыма пожарища. Он растолкал толпу и кинулся к цыганам. Неужто и Миша Ключкин заодно с убийцами, неужто наш друг, наш верный товарищ Миша поверил, что цыгане расхитили и сожгли общественную ссыпку?
Ключкин подбегает к Саньке и коротким, резким рывком срывает с его груди дощечку. Другая рука Миши выбрасывается в сторону, вслепую находит Родиона, притягивает, и дощечка с зловещей надписью мгновенно оказывается на груди Родиона. Тот бьется, тщетно пытаясь вырваться. Крамарь спешит на выручку своему атаману, но с той же быстротой дощечка с груди Егора переходит на грудь Крамаря…
Тут подбегают голова и его подручные. Голова что-то кричит недоумевающей толпе. И вся толпа, оставив цыган, бросается на Родиона, Крамаря, Проньку и Антона Лебеду, валит их наземь, вяжет и уволакивает прочь…
И тогда из дома, боязливо оглядываясь, показались цыганки. Они подбежали к мужчинам и с плачем увели их в хату. В квашеной грязи дороги осталась лишь помятая гармошка Коржика.
Скоро мы узнали, что спасло наших мужчин от неминуемой гибели на костре.
Миша Ключкин, загуляв на поминках в соседней станице, поздним вечером возвращался домой. По дороге его развезло, и он зашел в ближайший дом. Случайно это оказалась изба Родиона. Самого Родиона не было дома, старики пустили Мишу и уложили его в сенях, в клети. Миша притулился к теплому боку годовалого бычка и заснул. Среди ночи он проснулся и услышал чьи-то голоса. Родион и Пронька совещались, куда девать зерно. Из их разговора Миша понял, что они убили Федьку-сторожа, ограбили общественную ссыпку, а краденое зерно схоронили на время под полом Родионовой хаты. Пронька стоял на том, чтобы вывезти зерно на мельницу; с мельником у них, верно, был сговор. Родион возражал: