Лагерь красных конников напомнил мне табор на привале. Так же горели тут костры, так же вонзались в звездное небо острые верхушки шатров, так же, где-то за шатрами, похрапывали у коновязи кони. А у костров люди были заняты тем же обычным вечерним делом: что-то варили, что-то пекли — словом, хозяйствовали. Кто сушил портянки, ласково приминая пальцами складочки, кто счесывал деревянной гребенкой вошек в огонь, кто чинил одежду. И только мой друг, которого я без труда отыскал, занимался особым, отличным от всех делом: сидя у костра, он читал товарищам газету. Он был без шлема, и ярче костра горела его рыжая голова. Я подошел к нему и тихонько, нежно тронул его за плечо.
Рыжий парень обернулся, пестрая, как кукушечье яйцо, рожа с удивлением уставилась на меня. Он был очень веснушчатый, очень рыжий, но он не был моим рыжим другом.
— Это тебе, видать, до Семена надо, — сказал он, когда ошибка разъяснилась. — Сашко, покажь хлопчику дорогу!
Сашко провел меня за палатку и, ткнув пальцем вперед, сказал:
— Крайний костер видишь? Справа от палатки. Ну вот, дуй туда прямиком — там твой Семен обретается.
Семен лежал навзничь у затухшего костра. Он закинул руку на глаза, и мне был виден лишь краешек подбородка — как и там, в холодной, когда мы встретились в первый раз.
— Семе-ен! — позвал я. — Семен!.. Это я — Коля!..
Он спал так крепко, что даже не шевельнулся. Я хотел растолкать его и уже протянул было руку, но тут же отдернул ее. К чему было будить его? Я на цыпочках обошел спящего и лег на землю рядом с ним. Я смотрел, как отсвет огня пляшет на его подбородке и пересыпает рыжие веснушки, будто горох. Я рассказывал ему о своей жизни без него, о страданиях, перенесенных мной и моими сородичами, о том, что я научился не плакать, а терпеть молча, стиснув зубы. Я спрашивал, почему так долго не приходит к цыганам правда. Или она не знает дороги к ним? Мой усталый друг лишь мерно, глубоко дышал в ответ, но мне казалось — я слышу его слова: жди, терпи, правда придет, правда не может не прийти…
А затем я прикорнул у теплого бока моего рыжего друга и заснул спокойным, счастливым сном.
Проснулся я от громкого, добродушного смеха.
— Ребята, у Сеньки приблудок объявился!
— Семен, много ль ты по свету таких раскидал?
— Братцы, а малец, видать, цыганского звания! Не иначе Сеньку цыганка приворожила!..
В ответ прозвучал мягкий, протяжный голос:
— Тише, братва, малого разбудите…
Я открыл глаза. Надо мной склонились загорелые, обветренные лица красноармейцев, а рядом сидел на корточках рыжий-прерыжий парень, куда рыжее моего первого знакомца и почти такой же рыжий, как мой потерянный друг.
— Я думал, что ты — рыжий парень, — неловко объяснил я Сеньке свое нежданное появление.
— Ты вроде не вовсе ошибся, — ответил Сенька под громкий хохот товарищей.
Я рассказал им свою историю, и они слушали меня с таким вниманием, с каким никогда не слушают детей мои соплеменники. Время от времени я прерывал свой рассказ, чтобы подкрепиться печеным картофелем, который Сенька вытаскивал для меня щепочкой из костра, и вкусным ржаным хлебом.
А когда я кончил, Сенька произнес раздумчиво, с удивительно знакомым выражением:
— Экое лихо на детские плечи легло!..
— Может, возьмем мальца к нам? — предложил один из бойцов.
— Так тебе Жлоба и взял! — усмехнулся другой.
— Уговорим…
— Он мужик свойский!..
— Пойдешь с нами, малец? — добрым голосом спросил Семен.
Сердце мое забилось, я уже готов был согласиться, но услышал вдруг жалобный голосок:
— Маклай! Маклай! Коля! Где ты совсем?.. Мама твоя приехала!..
И перед нами появилась Колышка в своем коротеньком платьице, с загорелыми, исцарапанными ногами.
— Какая мама? — проговорил я оторопело.
— Ну, мама… За тобой мама приехала…
Я сразу забыл обо всем на свете. Я вскочил и кинулся в станицу; я бежал со всех ног, ловя воздух ртом. Но вблизи дома я сдержал бег, по двору прошел неверным шагом, а порожек едва смог переступить.
Посреди комнаты стояла моложавая, красивая, в городском пальто женщина, лишь яркий платок выдавал цыганку.
— Сыночек! — воскликнула женщина, всплескивая руками.
Но я никак не мог взять в толк, что эта красивая, одетая по-городскому женщина — моя мама.
— Здравствуйте… — проговорил я вежливо и робко.
— Сыночка, ты что же, забыл меня? Забыл свою маму? — воскликнула женщина. Губы ее часто задергались.
Она обняла меня, прижала к груди. Ее пальто было влажным от капели, воротник отдавал мокрой кошкой, и вдруг сквозь все это холодное, мокрое, чужое на меня пахнуло чем-то таким горячим, таким родным и близким, таким единственным, что слово «мама» само вырвалось из моей груди…