Я уже готов был разуться, чтобы и мои сапожки участвовали в победе над буржуазией, но отчима принялись качать. Поначалу я немного струхнул. Я никогда не видал, как качают людей, и мне подумалось, что отчима хотят растерзать, словно он не цыганский трудящийся человек, а самый распроклятый кулак. Но добрые, смеющиеся лица бойцов быстро успокоили меня, и я с восторгом смотрел, как мой отчим, болтая в воздухе ногами, взлетает чуть не до самой скворечни.
Наконец отчима поставили на землю, красноармейцы с песнями покинули наш двор, а командир их остался и о чем-то долго говорил с отчимом. Я почему-то решил, что отчима собираются назначить большим командиром в Красной Армии…
На другой день явились к нам плотники и стали ломать перегородки, делившие натрое дом Никиты Роя: на кухню, на черную и белую горницы. Сколько весеннего солнца хлынуло вдруг в наше сумрачное жилище! А дальше пошло еще веселее. Все время приходили какие-то бородатые дяди, притаскивали разные инструменты, сапожные ящики и складывали их в сенях. Каждый из них норовил сказать мне ласковое слово, похвалить невесть за что. «Гарный хлопчик!» — говорил один. «Справный паренек!» — вторил другой. И мама, исполняясь гордости, говорила: «Вы бы послушали, как он на цимбалах играет!» И я играл, а дядьки слушали да похваливали. Но вскоре я услышал от них самих удивительные, хватающие за душу песни про ямщиков, замерзающих в степи, про одинокую рябину, про волжский утес, про атамана Стеньку Разина. И люди, которые их пели, вовсе не были артистами: они были сапожниками, собравшимися под кров Никиты Роя, чтоб шить сапоги для Красной Армии…
О том, что у нас будет большая сапожная мастерская, я догадался, когда со станции привезли ящики с кожей. Ящики стояли повсюду: вдоль стен, за печкой, в сенях, на чердаке. Кожи лоснились рыбьим жиром, и весь наш дом пропитался этим въедливым запахом…
И вот вперебой застучали молотки шестнадцати мастеров, зазвучали то грустные, то веселые песни. Мой отчим, старший по мастерской, принимал готовую обувь; мастера иной раз обижались на придирчивость отчима, но все же слушались его. Приходили военные люди и забирали обувь, а нам оставляли сахар, муку, пшено. Мать с помощью Роя готовила на всю артель вкусный кулеш.
Хорошие, радостные дни!
Но однажды все изменилось. Расквартированные в станице красноармейцы выбегали из домов, строились в ряды и спешно уходили прочь. И, как ветер по верхушкам тополей, прокатилась тревожная весть: красные отступают.
У нас начался переполох. Люди тащили из сеней перегородки и пытались поставить их на старое место, в растерянности переставляли ящики с кожей, без толку мотались по хате.
— Чему быть, того не миновать, — спокойно сказал отчим. — Наше дело — сохранить кожи…
И когда посмерклось, сапожники заколотили ящики и спустили их на веревке в высохший колодец, а отверстие прикрыли подсолнечными снопами, заготовленными для топки.
— А теперь ступайте по домам, — сказал отчим мастерам. — Ни о чем не беспокойтесь — белые до вас не доберутся.
Прежде чем покинуть хату, каждый из мастеров низко кланялся отчиму, точно прося за что-то прощения. Позднее я понял, что так оно и было: ведь отчим за всех оставался в ответе. Вместе с мастерами ушел и Никита Рой…
Едва люди разошлись, как в Балабаново вступили белые.
Прошла ночь, наступил день, долгий, томительный, тревожный. К нам никто не являлся.
— Может, нас не тронут? — сказала мать.
— Конечно, не тронут, — ответил отчим. — Что мы такого сделали?..
Но к нам пришли. Был уже вечер, солнце опустилось за реку, предночная тишина окутала деревню. Два офицера и три солдата постучали в ворота, подошли к дому. Один из солдат поднялся на крыльцо и крикнул отчиму: «Выходи!»
Отчим одернул рубаху, застегнул жилетку, пригладил руками седеющие кудри и вышел на крыльцо. Вот так же выходил он пред строй красных бойцов. Но то, что случилось дальше, совсем не походило на прежнее. Офицеры что-то кричали, трясли кулаками перед носом отчима; один из них рукой в перчатке наотмашь ударил его по лицу. Отчим потупил голову. И тут к нему подошли солдаты, скрутили за спиной руки и потащили в сарай.
Вскоре до нас донесся громкий вопль; мать выбежала из хаты и бросилась к сараю. Кто-то невидимый мне отшвырнул ее раз, другой. Мать упала, потом поднялась и очень прямая, спокойная прошла назад в дом. Но тут она вдруг стала кружиться вдоль стен, как слепая лошадь, потом рухнула на пол, зажав уши, чтобы не слышать сдавленных, сквозь зубы, криков отчима.