Поздним вечером мать с помощью старика соседа внесла полумертвого отчима в дом и положила на кровать. Я забился в дальний угол и не мигая смотрел на черное, чужое лицо отчима. Веки его были сомкнуты. Под простыней, которой его накрыли, не ощущалось тела. Но когда мать поднесла ему воды, в горле у него что-то забулькало — значит, он был жив.
— Ведь это наш батя, Колька! — сказала мать, приметив мой страх. — Подойди к нему. Это же батя.
Но я забрался на печку и не дал себя выманить никакими уговорами. Лишь утром покинул я свое убежище. Глаза отчима глядели, и эти родные карие, добрые глаза помогли мне вновь узнать его лицо. Я увидел прокопченные усы, худые щеки в седоватой щетине, мокрые пряди совсем побелевших волос на лбу и впервые не смог стиснуть зубы. Я заплакал.
Отчим повернул ко мне странно легкую голову, совсем не мявшую подушку.
— Подойди, — сказал он. — И ты подойди, Мария.
А когда мы подошли, отчим твердо произнес:
— Поднимите рубашку. — И так как мы медлили, добавил: — Это нужно.
Мать дрожащими руками выполнила его просьбу, и мы увидели багрово-синюю, в черных подтеках, вспухшую, исполосованную спину отчима.
— Крепко побили? — спросил отчим.
— Крепко, — прошептала мать.
— Значит, за дело, — сказал отчим и улыбнулся потрескавшимися губами.
Я посмотрел на него сквозь завесу слез и перестал плакать: лицо отчима дышало спокойствием, даже радостью…
Ночью я лег рядом с ним, чтобы согреть его своим теплом. Отчима знобило, его дрожь сообщалась мне. Он слышал, что я дрожу, и, гладя меня по голове, говорил:
— Ничего, сынок, ничего! Все будет хорошо! Придет и наша правда…
Правда и на деле была не за горами. Вскоре в деревне провозгласили Советскую власть: отныне и во веки веков…
Однажды к нам во двор въехали двое военных на красивых гнедых конях и крикнули отчима. И в третий раз отчим, одернув рубаху и пригладив кудри, трудной, медленной поступью вышел на крыльцо. Один из военных спешился, обнял отчима, поцеловал в губы и вручил ему именные серебряные часы в благодарность за помощь, оказанную Красной Армии…
10
Поправившись, отчим вернулся к своему ремеслу и скоро стал известен на весь округ как сапожник-крепковик. Это значило, что он шьет очень крепкую обувь. И верно, задники он сажал на смолу, подошву спиртовал — так не делал ни один сапожник в округе. Ясно, что нехватки в работе отчим не знал: к нему шли заказчики со всех окрестных деревень.
Осенью 1923 года однорукий Никита Рой вдруг захотел счастья и женился. Если солдатское сердце Никиты Роя тосковало по жару былых баталий, то он, верно, был счастлив со своей женой. Взял он хозяйку немолодую, кривую и воинственную. Горшки, котелки, ухваты день-деньской гремели в ее руках, направляясь нередко вместо печи в голову Роя. Кабы не кривой женин глаз, быть бы ему без головы. Верный своему представлению о людях, я тщетно пытался установить кулацкое происхождение сварливой бабы.
Нам стало невозможно жить дальше у Никиты; отчим приглядел нам квартиру в соседнем селе Позднеевке. В ночь нашего отъезда стоял лютый мороз. Голая, не покрытая снегом, гулкая и твердая, как железо, земля трескалась, колеса телеги то и дело проваливались в глубокие щели. Отчим и возница молча извлекали их: браниться на таком морозе было нельзя.
Закутанный в десяток шуб и одеял, я вскоре задремал. Но при малейшем моем движении мороз находил какую-нибудь щелочку и, устремляясь в нее, продирал меня до костей. Я просыпался, и всякий раз оказывалось, что мы стоим на месте и взрослые возятся с колесом. Это напоминало мне наше давнее странствие по пескам Таврии. Но, верно, мы все же двигались: проснувшись утром, я обнаружил, что мы стоим уж не посреди ледяной степи, а на широкой улице, у какой-то приземистой хаты.
Мы вошли в жарко натопленную хату; я стал раскутываться, а мама пошла помогать отчиму выгружать вещи. Мне казалось, что я пухну: голова раздается, как воздушный шар, ползут губы и нос. Я отходил с мороза в тепле горницы.
— Как тебя зовут?
Этот вопрос задал мне черный, как жук, паренек моих лет, которого я сразу и не приметил в утренней полутьме хаты. Я боялся, что не смогу проговорить свое имя распухшими, толстыми, как у теленка, губами, но назвал себя неожиданно ясно.
— Коля, ты знаешь, что Ленин умер? — сказал похожий на жука мальчик.
— Нет, — бодро отозвался я, довольный, что он облегчает мне первое знакомство. — А кто такой Ленин?
Мальчик посмотрел на меня как-то странно, губы его скривились; он размахнулся и изо всей силы ударил меня по щеке.