Но уже на первой перемене мне стало ясно, что дело тут не в моей великовозрастности, а в моих черных кудрявых волосах, в моей смуглой коже, в моем звонком «р».
Каждый старшеклассник норовил толкнуть меня, наступить на ногу, ущипнуть, дернуть за волосы.
— У-у, черномазый!..
— Эй, цыган, коня украл?..
— Цыган — вор!..
Какой-то шутник щелкнул ногтями над моей головой, будто убил вошь.
— Вшивый! Цыган вшивый!.. — полетело со всех сторон.
Если бы не уважение к школьным стенам, я бы, верно, не удержался и отвесил кое-кому добрую оплеуху. Не решился я и уйти слишком живо помнилось мне счастливое, заплаканное лицо мамы…
Позднеевка делилась на несколько «краев». Была Миллионовка — край кулаков-богатеев и зажиточных хозяев; Цаповка край деревенской голытьбы; Таврия там обитал сбродный народ: деревенские ремесленники вроде моего отчима, станционные служащие, садоводы.
Когда занятия в школе окончились, я заметил, что лишь немногие школьники направились к Таврии, а все остальные в другую сторону, к Миллионовке. И тут я все понял. Я увидел сытые, гладкие лица кулацких сынков и понял, что их злоба ко мне никогда не пройдет.
Когда я обогнул старую церковь, навстречу мне вышла вся ватага. Они, видно, пробежали низом.
— Если ты, цыганское отродье, еще сунешься в школу, рыло свернем! — пообещал мне главарь ватаги.
Я молча двинулся своей дорогой. Во мне все кипело, но я боялся драки — не из-за себя, а из-за новой рубашки, из-за брюк в полоску, любовно отглаженных мамой. И тут кто-то сзади дал мне подножку. Я размахнулся и, не метя, угодил в чью-то рожу…
Хромой сторож Микула, возвращаясь из шинка, обнаружил в бурьяне мое бездыханное тело. Он кликнул на помощь прохожего, и вдвоем они принесли меня домой.
Бедная мама была так убита, что я готов был каждый день возвращаться из школы на шинельке, только бы остаться в школе.
— В чем же ты теперь пойдешь, горемычный мой! — горестно вздыхала мама, указывая на жалкие лохмотья, в какие превратилась моя новенькая одёжа.
Но учиться мне хотелось: даже побои не смогли изгнать из моей души очарование мудреной буквы «ф», о которой я узнал на первом и единственном в моем детстве уроке. А главное, я хотел теперь учиться назло кулацким сынкам, изгнавшим меня из школы…
Сын нашего домохозяина, Чернова, тот, что приветствовал затрещиной мое появление в Позднеевке, взялся мне помогать. Он давал мне учебники, тетрадки, и за два месяца я одолел премудрость первых двух классов. Никогда не забуду, как поразил я маму, прочтя на печатке чая: «Китайский чай, сорт номер три».
— Этот мальчик — какое-то чудо! — сказала мама, заплакала, разрешила мне каждый день носить починенные брюки в полоску и купила за тридцать копеек тетрадь в клеенчатой обложке.
Осень в том году выдалась на редкость теплая, даже жаркая; вторично зацвели вишни. Я сидел под густым вишневым цветом и играл на цимбалах. Но во мне уже не стало былой безмятежности. Короткий и печальный опыт школьной учебы навеки изгнал покой из моей души. Глухой, высокий забор окружал сад, за этим забором был чужой, враждебный мир. Моя первая попытка проникнуть туда кончилась бедой, но я не думал отказываться навсегда от большого мира. Я уже понимал, что туда ведут два пути: либо смирение, либо борьба. Весь маленький опыт моей жизни отвергал путь смирения. Эх, окажись со мной рыжий парень, показали бы мы толстомясым тузам Миллионовки! Заманчивые картины мести возникали в моем воображении и сообщались цимбалам, начинавшим звучать воинственно и грозно.
Но, предаваясь этим мечтам, я с горечью ощущал всю их несбыточность. Я и не подозревал, что десятки других «рыжих парней» живут бок о бок со мной и не в мечтах, а на деле борются за то, чтобы сделать бедных, обездоленных людей хозяевами большого мира…
Однажды, тихонько наигрывая в саду на цимбалах, я вдруг обнаружил, что сквозь высокий обомшелый забор — в одной из досок выпал корневой свищ и образовал крохотное овальное отверстие — кто-то глядит на меня двумя темными опушенными глазами. Бросив цимбалы, я вскочил на ноги. Глаза исчезли, в отверстии заголубел пыльный луч солнца. Я быстро вскарабкался на забор и увидел, что за углом ограды мелькнуло на миг белое платье.
Мои цимбалы нередко собирали прохожих по ту сторону забора, я слышал их настороженное молчание, когда я пел и играл, а когда умолкал — их споры о том, сколько в цимбалах струн, играют ли на них палочками или щипками или просто перебирают пальцами. Я давно привык не обращать на это внимание. Но сейчас я с нетерпением ждал следующего дня. Придет или не придет обладательница пушистых глаз и белого платья? Она пришла, и все повторилось снова. Я кинулся к забору и увидел краешек белого платья, будто кто-то махнул мне платком на прощанье…