В другой раз, приметив в щели всё те же глаза, я равнодушно отвернулся, будто меня больше занимал лужок с расцветшей вторично больничной ромашкой, но цимбалы мои звенели все громче и заливистей. И вдруг — я видел это краем глаза — над забором появилась коронка светлых кос, смуглое личико, а затем и вся фигурка девочки-подростка в белом платье. Она уселась на заборе, свесив вниз загорелые ноги. Я притворно потянулся, зевнул и отложил цимбалы. Сижу себе и разглядываю ромашку, будто какую невидаль.
— Играй! Что же ты не играешь, мальчик?
— А что я — нанятый?
— Какой ты грубый! — сказала девочка. — А как называется твой инструмент?
— Цимбалы. Нешто не видела?
— Не видела.
— Смотри, мне не жалко…
Девочка спрыгнула с забора и медленно, осторожно, готовая в любую минуту задать стрекача, приблизилась ко мне. Она стала смотреть на цимбалы, а я — на нее. Странно, я смотрел во все глаза, а видел ее хуже, чем издали. Что-то золотистое мерцало, туманилось передо мной, не сопрягаясь в отчетливый образ.
— А как на них играют? — спросила девочка.
— Очень просто, — ответил я, но показать не решился: мне подумалось вдруг, что у меня ничего не выйдет.
— Спасибо, — сказала девочка и пошла назад к забору. Здесь она обернулась: — До свидания.
Влезла на забор, вновь мелькнуло ее белое платье, будто кто махнул платком на прощанье, — и исчезла.
Я долго сидел под деревом в грустном смущении. Какой же я неуклюжий и робкий! Разве так стал бы вести себя с девушкой настоящий цыган! Когда она попросила меня сыграть на цимбалах, я должен был ей ответить: «Я научу тебя музыке, а ты меня за то поцелуешь». И девушка поцеловала бы меня…
И вот опять пришел тот предвечерний час, в какой обычно появлялась девочка. Я смазал кудри деревянным маслом и отправился в сад. В этот раз она сидела на заборе и ждала меня.
— Здравствуй, цимбалист! — сказала она и спрыгнула на землю.
— Здравствуй, — ответил я, испытывая радостное удивление, что вижу ее всю: от выгоревших кос коронкой до кончиков стоптанных туфель. Вижу ее смуглое большеротое лицо, синие глаза с такими длинными ресницами, что кончики их спутались, худенькие ключицы и руки, покусанные мошкарой.
Странно, я вдруг перестал ее бояться и очень толково объяснил ей, как надо играть на цимбалах. Но девочка была совсем лишена слуха, цимбалы ей скоро надоели, и мы стали просто разговаривать, лежа в траве под вишней. Мне ужасно хотелось узнать ее имя, но я не решался спросить. Почему-то мне казалось это стыдным, словно бы я пытался проникнуть в ее сокровенную тайну. Между тем она уже знала откуда-то мое имя и, называя меня Колей, заставляла трепетать от мысли, что и я мог бы называть ее по имени. Разговаривали мы о книжках, которые она читала, а я нет, потому что я тогда вообще еще ничего не читал, кроме учебников. Она рассказывала мне всякие истории, вычитанные из книжек, а я выражал то удивление, то ужас, то гнев, то восторг. Я лукавил: мне не было дела до этих историй, но радостно было следить за выражением ее лица, слушать звук ее голоса.
Мы не заметили, как спустились сумерки. Обычно в это время мама звала меня ужинать, но сейчас я не услышал ее зова и вдруг обнаружил, что мама стоит над нами и со жгучим интересом рассматривает девочку, будто перед ней величайшая редкость.
Смущенные, мы вскочили.
— Идемте к нам вечерять, — сказала мама девочке.
— Что вы!.. Что вы!.. Нет!.. — ответила та испуганно.
— Конечно, если б мы были не цыганами…
— Ну что вы! Как можно!.. — Девочка трогательно и беспомощно заломила руки.
— Нет, вы брезгаете нами потому, что мы цыгане, — безжалостно повторила мать.
И тогда девочка пошла с нами ужинать.
Отец протирал стекло керосиновой лампы, в хате царил полумрак. Мать сказала:
— Я его кличу, кличу, а он там с невестой!
Вспыхнула спичка, осветив комнату и мое густо покрасневшее лицо.
— Здравствуй, — сказал отчим девочке. — Как тебя зовут?
— Катюша… — еле слышно проговорила девочка.
Так просто открылась мне тайна ее имени…
Позднее я читал в книжках, что влюбленные теряют сон и покой, что они не едят, не пьют, отвечают невпопад, не замечают ничего вокруг себя. В ту пору я вел себя так, будто соскочил в живой мир со страниц этих книжек. Я почти перестал есть, с трудом отвечал людям на самые простые вопросы, по ночам метался без сна на постели.