— Молчи, Ульяна! Пусть он возьмет Катюшу. В этом доме растут кривые — либо телом, либо душой.
Павел сам привел Катюшу к ее двоюродному деду, и они в тот же день покинули станицу. Обнаружив исчезновение внучки, Овсей впервые избил сына-калеку. Но дело было сделано, и Овсей, отведя душу, раз и навсегда смирился с этим.
Катюша училась в городе, на каникулы приезжала проведать родителей, жила в доме Овсея, но он ни разу не пытался удержать ее.
У Катюши не было в станице подруг — девочки сторонились городской. Они смеялись над ее белым платьицем, белой панамкой и белыми туфельками… Одиночеству Катюши и был я обязан нашим знакомством…
Однажды, когда мы сидели у нас за ужином, пришла ее мать, Ульяна. Худая, темная от загара, с глубоко запавшими, блестящими глазами, она казалась сошедшей с божницы нашего хозяина.
— Здорово, чавалэ! — сказала она. — Дочь моя у вас?
Голос ее звучал ласково, а взгляд был таким кротким и добрым, что я сразу решил: мать Катюши нам не враг. Надо было долго приглядываться к этой изможденной работой женщине, с большими, как лопасти весел, кистями, чтобы угадать ее прежнюю красоту. Словно далекий костер в лесу, который то вспыхивает ярким огнем, то вновь потухает, невидимый за деревьями, былая прелесть Ульяны проглядывала порой нежданной улыбкой, поворотом головы, взмахом ресниц. Катюша глядела на мать с нежностью и грустью.
Ульяна посетовала, что в доме Ермолиных недовольны дружбой Катюши с цыганами.
— А вы как к этому относитесь, Ульяна Родионовна? — спросила мать.
— Я — что ж, — улыбнулась Ульяна. — Нешто цыгане не люди?
Однажды я повстречал отца Катюши. После проливного дождя улица смесилась в непролазную грязь, и я, поминутно хватаясь за плетень, медленно брел по скользкому валику твердой земли. Вдруг из-за угла с гармошкой за спиной вывернулся Павел Ермолин. Он был выпивши, разойтись было трудно. Я отпустил спасительный плетень и шагнул в грязь, сразу провалившись по колена.
— Спасибо… спасибо… — бормотал Павел и шаткой, неверной походкой, приваливаясь боком к плетню, проковылял мимо меня, затем обернулся и сказал тихо, не то насмешливо, не то жалостливо: Зять…
Взрослые считали, что у меня с Катюшей не простая дружба. И верно, я любил Катюшу. Она же относилась ко мне как-то непонятно: всегда была приветлива и ласкова со мной, но в ее ласковости было что-то отстраняющее. Я так и не отважился поцеловать Катюшу, хотя каждый день давал себе слово сделать это.
И все же я поцеловал Катюшу, но для этого потребовалось, чтобы произошли события, наново повернувшие мою жизнь.
11
Однажды к нам в дом пришли два молодых парня, оба рослые, плечистые, щеки в первой курчавой льняной поросли.
— Никита, — сказал один из них, ткнув себя пальцем в грудь.
— Петрак, — сходным образом представился его товарищ. — Сельские активисты.
— Комсомольцы, — добавил Никита.
Я еще не знал тогда этих слов, и они не нашли во мне отклика.
Парни немного помялись, затем, наводняя горницу клубами едкого самосада, изложили свое дело: не соглашусь ли я принять участие в представлении, которое дается в воскресенье в избе-читальне?
— Чтецы у нас есть, певцы и актеры есть, — сказал Петрак, — а вот музыка один баян. Некультурно получается.
Как ни заманчиво звучало это предложение, я молчал, не зная, что сказать. Мой печальный школьный опыт сделал меня недоверчивым.
— Конечно, он придет, — ответила за меня моя дорогая, тщеславная мама. — Коля у нас — настоящий артист!
— Революционное знаешь? — спросил Петрак.
— «Смело мы в бой пойдем за власть Советов…» — тихо проговорил я.
— Все! С этим и выступишь! И вы, мамаша, приходите.
— Да уж не знаю, право… мне надеть нечего, — застеснялась мама.
— Одежда — пережиток капитализма, — изрек молчаливый Никита, и сельские активисты ушли, следя сапогами на чистом полу.
Конечно, и мама и отчим явились на представление и даже сидели на передней скамье, у самой сцены. Только Катюша не решилась прийти…
К моему выступлению мама купила мне первый в моей жизни пиджак. Мне казалось, что тело мое стянуто обручами, я боялся, что скованность движений помешает мне играть на цимбалах. Пугала меня и самая встреча с позднеевцами. Правда, я рассчитывал на поддержку моих новых знакомцев и их друзей, да и публика, как мне сказали, будет состоять почти из одних бедняков. Все же мое цыганское сердце билось очень тревожно…
Но все эти опасения померкли перед тем страхом, какой я испытал, выйдя на сцену. Оказывается, одно дело играть на базаре, в вагоне поезда, на постоялом дворе, другое дело — на сцене. Здесь, отделенный от толпы, ты словно противостоишь ей, один против целого, враждебного тебе мира. В растерянности я запел совсем не то, что было условлено, а те дурацкие частушки, которые некогда певал на базаре: