Спектакли, которые мы ставили, частушки, которые мы пели со сцены, стихи, которые мы читали, были посвящены разоблачению кулака. Случалось, когда по ходу действия гас или притухал свет, из зрительного зала в голову артистам летели куски глины, камни и другие твердые предметы. Агафону однажды чуть не выбили глаз. Сидя за кулисами и примачивая водой вспухшее, почерневшее веко, Агафон с удовольствием говорил обступившим его ребятам:
— Ярится кулачье, чует свой конец!
Дошло до того, что мы и «ночь» стали играть при полном свете. Впрочем, это не помогало. Однажды, когда мы гримировались в маленькой комнатке за кулисами, в окно влетел булыжник, и Гвозденке иссекло лицо стекольной крошкой. Пришлось во время спектаклей выставлять у сельсовета комсомольский пост.
Отчим оказался прав: наша борьба с кулачьем уже в самом начале окрашивалась кровью…
Как ни скромны были наши постановки, они требовали все же каких-то затрат. Но председатель сельсовета Корниенков, красивый, видный мужчина, с военной выправкой и потонувшим в глубине зрачков взглядом, разводил руками:
— Касса пуста!
Мы тащили из дому последнее, чтобы как-нибудь обставить сцену. Костюмы наши тоже оставляли желать лучшего. Нередко владетельный князь выходил на подмостки в таких штанах, от которых отказался бы даже сторож-пьянчужка Микула. Впрочем, наши снисходительные зрители охотно прощали нам нашу бедность.
Но что значили наши театральные трудности по сравнению с теми, какие ставила перед нами жизнь!
Товарищество поручило нам опись хозяйства новых членов, и нередко бывало, что хозяин, который перед тем владел двумя лошадьми, вступал в коммуну как безлошадный. Вообще у многих середняков, метивших в коммуну, хозяйство таяло, как сахар в кипятке: вместо четырех коров оказывалась вдруг одна, а от трех десятков овец и коз оставался один старый козел…
Мы тщетно искали выхода.
Когда Сергей Гвозденко предложил не принимать в товарищество «резаков» так именовали тех, кто резал свой скот, — Корниенков принял их под защиту.
— Хочешь середняка отпугнуть, бросить его в объятия кулака? — гремел он на Гвозденку. — Не позволю такого извращения линии!..
Гвозденко поехал к секретарю укома комсомола, товарищу Алексею. В глазах всех наших ребят товарищ Алексей пользовался непререкаемым авторитетом: «Так сказал товарищ Алексей», «Товарищ Алексей велел», «Надо спросить товарища Алексея». Мне ни разу не пришлось видеть товарища Алексея, но его направляющую руку я чувствовал поминутно, и он грозил вытеснить из моей души рыжего парня. И вот, чтобы сохранить привязанность моих детских лет, я безотчетно наделил товарища Алексея рыжими волосами, веснушками и бутылочного цвета глазами. Рыжий парень как бы вселился в него, зажил в нем новой жизнью.
— Товарищ Алексей полагает, — доложил нам Гвозденко по возвращении из города, — что наш предсельсовета заодно с кулачьем. Он велел провести с середняками разъяснительную работу: если хочешь в коммуну — так иди честно, со всем хозяйством, а резаков не подпускать к коммуне на пушечный выстрел.
— А что же делать с Корниенковым? — спросил Петрак.
— Гнать его в шею, гниду кулацкую! — заорал Агафон.
— Нельзя, — осадил его Гвозденко. — За него весь сельсовет, да и мужики ему верят. Доказательств-то у нас пока нету.
— Найду доказательства, — упрямо сказал Агафон.
В тот же день Агафон куда-то исчез и возвратился только через неделю. Мы узнали от него, что по совету товарища Алексея он побывал в Ростове-на-Дону, где проживали сыновья заправил Миллионовки — Буртовского, Веремейки, Карачуна и других. Оказалось, кулацкие сынки преспокойно учатся в вузах, куда поступили по выданным Корниенковым справкам, удостоверявшим их принадлежность к беднейшему крестьянству. Мало того, они получали государственные стипендии как лишенные средств к существованию…
Агафон сообщил о делах Корниенкова в губернское ГПУ, там велели приглядывать за ним, но от каких-либо действий пока воздержаться. Наш друг вернулся в станицу хмурый и разочарованный.
Что-то накипало, накапливалось, жить стало тревожно и радостно…
Молодая коммуна Позднеевки приступила к весенней пахоте. Пахали со слезой. Недоставало тягла, в поле выезжали не только на лошадях и волах, но и на коровах. Даже такому несведущему в крестьянском деле парню, как я, было ясно, что коммуна не сладит с пахотой. Овсей Ермолин, Карачун, Буртовский нередко подъезжали на своих раскормленных конях к полям коммуны и кричали: