— Эй, Петрак, Павло, Иван, не подсобить ли вам тяглом? После отработаете, коммунары!..
И вот в станицу прибыл трактор.
Задолго до его появления на столбах и заборах были развешаны нарисованные нами плакаты: «На тракторе въедем в коммунизм», «Трактор — залог победы», «Трактор — осиновый кол в брюхо буржуазии». Хотя я принимал участие в изготовлении этих плакатов, призванных вселить уверенность в сердца коммунаров и страх в сердца кулаков, однако я еще не знал в то время, что такое трактор. Наконец я отважился спросить об этом моего нового друга, Агафона.
— Ну, брат, это такая машина… такая машина — лучше на свете нет!.. — объяснил Агафон.
До того самой великой машиной я считал паровоз, и трактор представлялся мне паровозом, увеличенным в несколько раз. Вот почему я испытал немалое разочарование, когда в назначенный день на улицах станицы, дымя, сопя и задыхаясь, показался невидный металлический жучок. Но, глядя на просветленные лица моих товарищей, я решил, что чего-то не понимаю. Еще сильнее убедило меня в том угрюмое, сосредоточенное, очень серьезное лицо Овсея Ермолина, мелькнувшее в окне, когда трактор проходил мимо его дома. И тогда, преисполнившись великого уважения к трактору, я предложил ребятам поочередно сторожить его по ночам.
— Трактор — не лошадь, это в тебе цыганское говорит, — заметил Сергей Гвозденко. — А сторожем к нему приставлен Авдей-хромой.
Но через несколько дней, побывав в городе, Гвозденко изменил свое мнение:
— Знаете, братцы, а ведь Колька был прав! Товарищ Алексей наказал нам трактор пуще глаза беречь. В нем — вся жизнь коммуны. Мы будем в ответе, если кулаки подранят его.
Решено было по ночам скрытно охранять трактор. Почему скрытно — я и сам не знаю; нам как-то не пришло в голову, что можно было просто давать в помощь Авдею одного-двух комсомольцев. Так нам казалось заманчивее: ведь самому старшему из нас, Гвозденке, едва исполнилось восемнадцать лет…
В первое дежурство назначили меня с Агафоном. Верный совету отчима, я предупредил маму, что у нас ночная репетиция.
Лишь только стемнело, мы заняли пост в скирде подгнившей соломы, в нескольких метрах от шалашика Авдея. Отсюда нам отчетливо виден прикрытый кожухом трактор, уже утративший свой нетронутый, свежий вид: на задних больших колесах между зубьями насохли тяжелые лепешки глины. За трактором расстилается темная деревенская улица, тощий, только родившийся месяц помазал ее по стрежню зеленоватым светом. В окнах темно — станица погружена в сон. Проходит час, два, три; мы сидим, затаившись, за своей скирдой. Но вот совсем рядом слышится шорох. Я крепче сжимаю в руке железный прут и чувствую плечом, как напружинилось тело Агафона. Но все спокойно. Авдей-хромой выбирается из шалашика, в драном зипунишке, за плечом тонкая ниточка блика метит ствол древнего, дедовского бердана. Авдей подходит к трактору, бережно, будто на спящем, оправляет на нем кожух, что-то бормочет про себя и, успокоенный, возвращается в шалаш.
Тугое плечо Агафона давит мне в спину, и таким родным кажется мне твердый нажим его плеча! Эх, хорошо было бы доказать ребятам, что они не ошиблись в своем доверии ко мне! Воображение мое разыгрывается. Вот я один дерусь против Веремейки, Карачуна, Буртовского и Чумака. Сверкают ножи, кровь хлещет из моих ран, но я не сдаюсь. Ребята приходят мне на помощь, враги схвачены, обезоружены, но моя песенка спета…
Затем я вижу собственные похороны: гремит музыка, реют флаги, вокруг все рыдают. Гвозденко и Агафон подводят к моему изголовью Катюшу, она вся в белом. Товарищ Алексей произносит речь: мир потерял незабвенного борца и человека…
Это было так прекрасно, что я стал шептать про себя, обращаясь к мутному, в рваных облаках небу:
— Я комсомолец, я знаю, боже, что тебя нет, я не верю в тебя, но сделай все же так, чтобы кулаки попытались уничтожить наш трактор и чтобы я один помешал им, победил их, и они бы убили меня, чтобы я мог доказать ребятам…
Я так увлекся этой пламенной молитвой, обращенной невесть к кому, что не сразу ощутил яростные толчки Агафона. Очнувшись, я увидел, что дверь избы Карачуна, стоящей наискось через улицу, медленно, сторожко приоткрывается…
— Чуешь? — шепчет Агафон.
Конечно же, чую; жар и холод поочередно охлестывают тело.
— Брать живьем… — предупреждает Агафон.
Что-то ползет, выползает из двери — это скорее угадывается, нежели видится, и вдруг в перехвате слабого света месяца загорается двумя светляками. Черный сибирский кот Карачуна вышел по своему ночному делу…
Агафон так громко выругался, что Авдей-хромой выскочил из шалашика и с берданкой наперевес заковылял вокруг трактора.