Я был смущен и растерян, но твердо решил про себя: я должен сохранить и Катюшу и комсомол.
— Я знаю ее лучше, чем вы, — сказал я. — Она не кулачка.
— Да что с ним время терять! — озлился вконец Агафон. — Гнать его в шею — и весь сказ!
— Погоди ты… — отмахнулся Гвозденко.
— Пусть даст комсомольское слово, что не будет встречаться с ней, и ладно, — предложил Петрак.
— Даешь честное комсомольское слово? — спросил Гвозденко.
— Даю! — Кровь отлила у меня от лица, я почувствовал, как похолодели щеки. — Даю честное комсомольское слово, что не перестану встречаться с Катей Ермолиной, пока сама она не захочет.
— Ясно! — заключил Гвозденко и тоже побледнел. — Ставлю на голосование: кто за то, чтобы исключить Нагорного из комсомола?
Я тут же поклялся себе, что не отдам билета и прямо с собрания поеду в город к товарищу Алексею. Но ни одна рука не поднялась, даже Гвозденко и Агафон не подняли рук.
— Так, — сказал Гвозденко словно с облегчением. — Ясно. Предлагаю: за потерю бдительности вынести Нагорному строгий выговор с предупреждением. — Кто — за?.. Принято единогласно.
Я поднялся с лавки и вышел. Ослепнув на миг в темноте ночи, я остановился на пороге крыльца и, когда глаза чуть обвыкли, увидел на ступеньках какую-то маленькую фигурку. Это была Катюша. У меня совсем выпало из памяти, что я велел ей прийти к концу собрания.
— Я все слышала, — сказала Катюша. Лицо ее блестело в темноте, словно стеклянное, и я не сразу догадался, что это от слез. — Это я… я во всем виновата!.. Но только не думай, ты останешься в комсомоле… — Она взяла мою руку, провела ею по своему мокрому лицу и, раньше чем я вымолвил слово, стремительно кинулась прочь и скрылась в ночи…
Сказавшись больным, я весь следующий день провалялся в постели. Ночью был мой черед дежурить у трактора, но я не пошел. Разве доверят такое дело человеку, имеющему строгий выговор с предупреждением? Никогда еще не чувствовал я себя таким несчастным: в один день лишился я всего, что имел…
Утром явился ко мне Агафон:
— Ты что — заделался настоящим гадом? Почему не вышел на дежурство?
— Хворал…
— Рожа у тебя не больно хворая, — с сомнением проговорил Агафон. — Брось дурочку строить! Подумаешь, обидели мальчика!
— Много ты понимаешь! — вскинулся я на Агафона. — Меня вам не обидеть. А куда Катя денется? Как ей жить?.. Вы все набросились, слова не дали сказать, а я хотел, чтоб ее в комсомол приняли!..
— Что-о? — вылупил глаза Агафон. — Да ты и впрямь больной!.. Ермолину — в комсомол?.. Вот что, кореш: выкинь дурь из головы. Не то смотри — от ворот поворот!
— Испугал!.. Позднеевка не одна на свете! Мы получше жизнь найдем!
— Попутный ветер! — презрительно сказал Агафон. — Вон кстати и табор подошел. Чего лучше?
— Табор? — Я невольно привстал с койки. — Спасибо, что сказал. С табором и уйдем. Там не спросят, кто у тебя девушка и бабушка, там человека по сердцу судят!
Агафон пристально посмотрел на меня своими черными глазами, точно не веря, всерьез ли я говорю. А поняв, что всерьез, зло и насмешливо скривил губы:
— Валяй, плакать не будем!.. — Он резко повернулся и вышел из горницы.
Наскоро одевшись, я побежал разыскивать табор. Как странно устроен человек! Скажи еще вчера кто-нибудь, что меня потянет в табор, я бы от души расхохотался: настолько был уверен, что навсегда покончил с кочевьем. Иных цыган, даже приобыкших к оседлости, манит порой дорога и бедная пестрота долгих, бесцельных странствий. Для меня же с табором связывались лишь тяжелые и печальные воспоминания детства. Я настолько привязался к Позднеевке, к коммуне, к своим товарищам-комсомольцам, что порой мне казалось, будто и не был я никогда кочевником, а кибитки, ночные костры, сказочные лица моих смуглых соплеменников просто приснились мне в далеком, тяжелом сне. А теперь вот я всей своей оскорбленной и негодующей душой стремился в табор. Я не заботился о том, как отнесутся к моему решению мать и отчим, не знал, пойдет ли в табор Катюша, я был охвачен одним стремлением: навсегда покинуть Позднеевку.
Табор, о котором говорил Агафон, раскинул свои шатры в березовой роще за ручьем. Еще издали увидел я дымки, ползущие вверх между стволами, а затем и манящие огоньки костров. Перепрыгнув через неширокий ручей, я вскарабкался на крутой берег, и тут из-за куста черемухи навстречу мне выступил рослый пожилой цыган и голосом, проникшим мне до самого сердца, произнес: