— В-вах! Вот не думал встретить рома в кацапской деревне!
Да, то был он, сподвижник, правая рука Баро Шыро, завлекший некогда нас с бабушкой и дядей Петей в разбойный табор. Пусть пообтерлись его нарядная курточка и плисовые шаровары, потускнело и осыпалось шитье на бархатном жилете, седина залила густую бороду — я не мог спутать его ни с кем другим.
— Откуда ты, молодой человек? — дружелюбно спросил цыган, ощупывая меня колючими глазами. — От своих, что ль, отбился?
Если б мне нужно было схитрить, придумать ответ, я бы, возможно, выдал себя — настолько я был смятен, огорошен нежданной встречей. Но сейчас ответ сказался сам собой:
— Да… отбился от своих.
— Коли так, идем до табора! У нас молодежи приволье!
— А чей это табор? — спросил я, подавив волнение.
— Баро Шыро! Он простой человек, гостям рад, гостями весел. Хочешь часы иметь?
— Какие — с цепочкой? — произнес я безотчетно.
— С золотой цепочкой! Жилет бархатный, шаровары плисовые, куртку с шитьем! — И знакомым движением цыган попытался скинуть с плеч свою нарядную, чуть поблекшую куртку.
Но я остановил его:
— Я не один, у меня мать-старушка.
— Дыкх! Зачем молодому цыгану обуза? Цыган на дело пойдет — старушка плакать будет. Пусть живет себе тихонько. Куш схватишь, пошлешь ей на молочишко!
Я молчал в растерянности. Старая, почти забытая ненависть глухо зашевелилась во мне. Идти с ним? Я не выдержу, кинусь на Баро Шыро и разделю участь многих молодых парней, попавших в этот табор. А между тем я должен, должен рассчитаться с Баро Шыро и его бандой за две жизни! Но что я могу сделать: ведь я остался совсем один! И тут я почувствовал, что цепкий взгляд цыгана отпустил меня. Цыган смотрел куда-то вдаль, поверх моей головы, его ноздри плотоядно раздувались. Обернувшись, увидел табунок артельных коней, направлявшийся в ночное. Впереди на Звездочке, моей Звездочке, гарцевал Петрак.
— В-вах! — причмокнул цыган. — Какие красавцы кони! А бедному цыгану никто коня не даст… коли он сам не возьмет! Ну, так по рукам, молодец?
И тут решение само возникло во мне.
— А вы взаправду часы дадите?
— Свои отдам, — ответил цыган, поигрывая цепочкой.
— Мне бы только мать уговорить… — пробормотал я, почесывая в затылке.
— Смотри поторапливайся! Наш табор дорогу любит. День-другой и поминай нас, как звали!.
Эти слова лишний раз убедили меня, что Баро Шыро замыслил «дело», а взгляд, брошенный цыганом на артельных коней, был красноречивее всяких слов.
Я со всех ног бросился к Гвозденке, но по дороге вспомнил о нанесенной мне обиде и свернул к Тимоше. Но встречи с Сергеем мне избежать не удалось. Наш комсомольский секретарь как раз находился у председателя. Оба работали над картой артельных полей. Отступать было поздно, да и странное дело: при виде Гвозденки я не только не испытал враждебного чувства: напротив, будто обрел точку опоры.
— Ты знаешь, какой табор сюда пришел? — выпалил я с порога. — Табор Баро Шыро!
— Ну и что?.. — недоуменно пожал плечами Гвозденко.
— Забыл? Я ж рассказывал: конокрады… разбойники… бабушку убили, дядю Петю убили!..
— Ох, мать честная! — хлопнул он себя по лбу. — Конечно же, помню! Айда в милицию!
— В милицию? А что тут докажешь? Да и не в том дело! — сказал я с досадой. — Пойми ж, они конокрады, они наших коней видели!
Гвозденко усмехнулся:
— Ах, вот ты о чем! Да нешто осмелятся они? Не те времена, да и сторожат крепко табун…
— Погоди! — перебил его молчавший до того Тимоша. — Экой ты скорый! «Не те времена… не осмелятся»!.. А ну-ка осмелятся? Что тогда? Нет, это дело надо всерьез обмозговать, в конях вся жизнь коммуны…
Но «обмозговать» мы ничего не успели. Дверь распахнулась, и в маленькую Тимошину горницу вошли, вернее, втиснулись Агафон и Петрак. Агафон стрельнул в меня черным глазом, подошел к председателю и, наклонившись, сказал таинственным голосом:
— Дело есть, Тимофей Иваныч.
— Говори.
Черный глаз снова стрельнул в мою сторону:
— При посторонних не стану.
— Тут все свои, — пожал плечами Тимоша.
— А которые таборные?.. — протянул Агафон.
Я вскочил, сжав кулаки.
Гвозденко быстро встал между нами.
— Коля — наш друг, друг и товарищ, — сказал он очень медленно и тихо. — И если ты, Агафон, еще раз позволишь себе такое, — вылетишь из комсомола к чертовой бабушке! Понятно?
— Понятно, — хмуро повторил Агафон, но глаза его, обращенные ко мне, словно бы потеплели.
— Выкладывай ты, Петрак, — спокойно сказал Гвозденко, садясь на свое место.