— Анюту жалко, — сказал мне Петрак, — у них с Агафоном большая любовь была.
А я никогда не слыхал…
Агафон скрывал, боялся — девки ее засмеют, что с драным гуляет.
Когда мы прибежали на мельницу, там собралось уже много народу. Агафон лежал на траве, шагах в десяти от дороги, там, где его настигла смерть. Он лежал на животе, подмяв под себя одну руку, а другую, сжатую в горсть, выбросив в сторону. Кубанка спала с его головы, рассеченной страшным ударом, и в нее, как в сосуд, огустев в черноту, натекла кровь. Но ведь Агафон шел по дороге — почему же тело его оказалось здесь, на траве? Может, он бросился бежать? Не похоже это на Агафона, да и зачем было ему бежать к мельнице, в гору, когда, кинувшись в другую сторону, он мог скорее уйти логом и кустарником? Нет, скорее всего Агафон бросился на убийц, бросился с этой страшной раной в черепе. Ведь на траве до сих пор сохранился их дымчатый от вечерней росы след: они удирали к речке. Верно, он не настиг их и упал без сердца. Пока я думал об этом, Агафон сам дал мне ответ. Сжатая в горсть рука его вдруг разжалась, и на широкой, в желтых мозолях ладони что-то тускло блеснуло. Присев, Петрак осторожно разогнул пальцы Агафона. На ладони, в запекшейся крови, лежал круглый бледно-голубой студенистый комок.
— Глаз, — сказал Петрак и плюнул.
Люди придвинулись ближе.
— Глаз, — повторили голоса. — Или Карачуна, или Буртовского… Веремейко — карий…
Послышался конский топ, к толпе подскакало несколько всадников на неоседланных конях. В переднем я с трудом узнал Гвозденку: все лицо его было исполосовано кровавыми рубцами. В первый момент я подумал, что наши настигли убийц и те в схватке подранили Гвозденку. Но потом догадался: его исхлестали ветви деревьев. В волосах и в одежде Сергея торчали сучки, листья, даже целая веточка. Гвозденко спрыгнул с коня. И конь и всадник шатались.
— Утекли, гады!.. — проговорил он, дергаясь лицом.
Разломив толпу, Гвозденко подошел к Агафону; его повело в сторону, как от удара в грудь, и он плашмя упал рядом с телом друга.
Я видел много людского горя, по такого мне видеть не привелось. Всегда сдержанный, холодноватый, Гвозденко совсем потерял себя. Он целовал изуродованный затылок Агафона, обнимал его тело, брал его мертвую руку и водил по своему лицу, страшному, потемневшему, сухому лицу.
— Агафоша!.. Друг!.. Любушка ты моя!.. — бормотал Гвозденко, и тут впервые понял я отношения этих двух несхожих людей.
Конечно, их роднила преданность до последней кровинки комсомольскому делу, которое из всех нас лишь они двое понимали до конца. Но Гвозденке, самому зрелому и развитому из нас, не хватало ярких до неистовства черт его друга. Сдержанного от природы Гвозденку влекла к себе Агафонова страстность. С ним Гвозденко потерял теперь как бы частицу самого себя.
Хоронили Агафона в день праздника Первого мая, всей станицей. На похороны приехали работники из города. Гроб был установлен в сельсовете, убранном зеленью и траурными лентами. Агафон лежал строгий, чистый, юный. В первый раз на нем был целый, хороший костюм: брюки в полоску и такой же пиджак. Это был праздничный костюм Гвозденки; он был маловат Агафону — казалось, Агафон вырос из него. Многие плакали. Девушка Агафона, Анюта, тоже была здесь. Она не плакала; похоже было, будто ее разбудили среди ночи и она никак не может понять, где она и что с ней…
По знаку Гвозденки мы подняли гроб на плечи и понесли к мельнице, где решено было похоронить Агафона. Мы могли пройти близким путем — через Цаповку, но Гвозденко, шедший впереди, свернул на Миллионную, и мы пронесли Агафона мимо молчаливых, запертых, будто ослепших кулацких домом. У раскрытой могилы первым держал слово Тимоша, пожилой председатель коммуны, с вечно печальным, словно огорченным лицом. Он говорил, что Агафон погиб за коммуну, и несколько раз назвал его большевиком. Потом говорил чекист из города и тоже называл Агафона большевиком и коммунистом. Дали слово Гвозденке; он вышел, глянул в лицо покойнику, сжал горло рукой и отошел в сторону. Последним говорил маленький черный парень из района. Я почти не слышал его слов, но болью сердца чувствовал, как прекрасно он говорит…