После спектакля большая часть нашей труппы отправилась ночевать в город. Несколько актеров, в том числе и мы с Катюшей, остались в театре. Соорудив постели из театральных полотнищ и всякой рухляди, мы улеглись спать. Я долго ворочался, обуреваемый всякими мыслями, потом тоже уснул. Под утро кто-то тронул меня за плечо. Я открыл глаза — надо мной склонилось бородатое лицо театрального сторожа.
— Слышь, Нагорный? Тебя товарищи спрашивают. Выйдешь аль нет?
— Сейчас… — сказал я и вскочил на ноги.
Я знал, что иду на нож, но шел со странной уверенностью лунатика. Мне казалось почему-то, что сегодня я раз навсегда решу свой спор с злобной силой, омрачившей мое детство и юность…
Сторож, кряхтя, улегся на свою постель в сенях. Я толкнул дверь и вышел на улицу.
На длинном худом столбе под светлеющим небом одиноко горел электрический фонарь. Вот и они, под самым столбом: Веремейко и Карачун. Буртовский держится сзади. После встречи с Агафоном ему, видно, неохота соваться вперед. Три парня из Позднеевки, три волка. Во всем огромном мире нет для них ни приюта, ни пристанища, им ничего не осталось, как резать, душить, убивать. Волки! Но и я был волком сейчас. Волк среди волков.
Мысль работает быстро и четко. Они вызвали меня, полагая, что я не узнал их: ведь мы почти не встречались в станице. Значит, на моей стороне преимущество внезапности. В кармане у меня два медных пятака, я крепко сжимаю их в кулаке.
— Здоров, кореш! — приветливо говорит Карачун, шагнув вперед с протянутой рукой.
— Здорово! — отвечаю я и наотмашь что было силы ударяю его в лицо кулаком.
Карачун заваливается назад, и в ту же секунду Веремейко одной рукой впивается мне в подбородок, другой, как тисками, сжимает затылок. Мне удается вырваться из рук Веремейки, я целю ему кулаком в лицо; он быстро нагибается, но вместо пустоты мой кулак встречает живую плоть. Раздается страшный вопль: я угодил Буртовскому в его единственный глаз…
Истошный крик Буртовского разбудил наших. Первыми тут оказались Катюша, наш театральный художник Гусаров, его жена и старик сторож.
— Стой, стрелять буду! — крикнул Гусаров и выстрелил в воздух.
У него был старенький револьвер, который он выменял когда-то на рынке. Жена Гусарова так испугалась выстрела, что кинулась на мужа и выбила из его руки револьвер, которым тотчас же завладел Веремейко.
Шатаясь от боли — я узнал потом, что в начале схватки Карачун нанес мне рану ножом, — я пошел на Веремейку. Сноп света брызнул мне в лицо, пронзительно закричала Катюша, и тут же вспыхнул второй выстрел. Мне опалило брови и будто рашпилем шваркнуло по темени. Чувствуя, что теряю сознание, я ринулся на Веремейку и вместе с ним рухнул на землю.
Веремейке так и не удалось вырваться из моих рук, хотя, прежде чем явилась помощь, он дважды успел ударить меня ножом. Буртовский, ослепленный моим ударом, не смог уйти далеко — он запутался в кустах у самого театра. Карачуна схватили лишь на другой день парни с торфоразработок, узнав его по разбитому лицу, когда он мимо них пробирался к лесу…
Я пришел в себя уже в больнице. Повел глазами — тумбочка, графин с водой, просквоженный солнцем, старая няня перестилает соседнюю койку… Старуха оглянулась и погрозила мне пальцем:
— Лежи спокойно, нельзя тебе двигаться.
Как я попал сюда? Ах да, площадь перед театром, сноп огня, пронзительный крик Катюши… Почему она так кричала? Верно, пуля, миновав меня, попала в нее…
— Катюша… — выговорил я с трудом.
Старуха отвернулась: она не хочет ответить мне, боится сказать правду.
— Ее убили?.. Ее нет?.. Скажите, ее нет?..
Я попытался встать, но старуха легким прикосновением пальцев вернула меня на подушку:
— Лежи, лежи, сынок, тебе говорят…
И тут я услышал музыку. Или мне мерещится это? Нет, я отчетливо слышу печально-торжественные звуки духового оркестра. Старуха кинула на меня тревожный взгляд, закрыла окно, задернула занавеску…
Я все понял: это хоронят Катюшу. Я никогда не увижу ее больше, не увижу даже, как ее несут по улицам в маленьком красном гробу. Я внимательно слежу за няней. Вот она идет в другой конец небольшой, пустой палаты. Я поднимаюсь на руках, вскакиваю… Рывок к окну, отбрасываю занавеску и всем весом тела — вперед! Зазвенели стекла. Я повис на раме… Мелькнул на миг хвост заворачивающей за угол процессии, и тотчас же я лечу вниз. Удара о мостовую я не почувствовал — видно, я потерял сознание раньше, чем коснулся земли…
Очнулся я, как мне казалось, довольно скоро. Я лежал тихо, с закрытыми глазами, не подавая виду, что нахожусь в полном сознании. Я не хотел, чтобы мне мешали. Мне надо было многое обдумать, и я все думал, думал…