Мне никто не был нужен, кроме одного человека, и я твердо знал, что он придет ко мне. И он пришел, мой давний друг, рыжий парень. Он присел на мою кровать и положил прохладную руку мне на лоб.
Странно, он был совсем не таким, каким помнился мне. Он вовсе не рыжий, а черный, небольшого роста — словом, он — товарищ Алексей, но вместе и рыжий парень. И меня нисколько не удивляло это. Я больше не думал теперь, я стал говорить. Я говорил долго, неустанно и удивительно складно. Я рассказал ему всю мою жизнь со дня нашей разлуки — и о том, как страстно искал я правду, как ждал ее прихода. Но где же она — та правда, которую он мне обещал? Где оно — заветное людское счастье? Все кровь и кровь, без конца и без края кровь…
Он отвечал мне, казалось, моим же голосом:
«Разве я обещал тебе, что правду легко обрести? Я говорил тебе: стисни зубы и держись. Держись, как бы ни было тебе трудно и страшно, и твоя правда придет…»
«Но когда же, когда?» — спрашивал я с тоской.
«Разве ты не держишь уже сейчас в руках свою правду? Правда — в борьбе за нее, а ты боролся и борешься…»
«Правда — это счастье…»
«А разве борьба — не счастье? Разве не был счастливым твой друг Агафон? И разве сам ты не счастлив? Тебе только кажется, что ты несчастен. Пройдут годы — и ты станешь вспоминать свою юность, как великое счастье, потому что ты боролся за правду».
«Я потерял Катюшу…»
Тут он исчез, и я остался один и опять стал думать свою думу. Я понял, что мне не увернуться, не отлежаться, не перемочь жизни в моем полузабытьи. Я все равно должен вернуться в жизнь, принять ее со всеми муками и потерями, что еще ждут меня впереди…
Я открыл глаза и опять увидел белые стены и потолок палаты, тумбочку, крытую белой скатеркой, графин с водой, просквоженный золотыми лучами, свои похудевшие, будто чужие, руки на белом подвороте одеяла и старую няню, протиравшую тряпкой оконное стекло. Я пошевелил головой и чем-то уколол себе грудь. Повторил движение — снова укол. Я кололся о свою отросшую бороду…
— Сколько я лежу тут? — спросил я няню.
Рука с тряпкой замерла, потом опустилась.
— Очувствовался! — с доброй улыбкой сказала старушка. — И задал же ты нам страху! Неделю, поди, без разума пролежал. Тут девушка твоя раза по три на дню приходила…
— Какая девушка?
— А Катюша…
Некоторое время я лежал молча, закрыв глаза.
— Кого же это хоронили?
— Да тут учительницу одну…
— А больше никто ко мне не приходил?
— Приходили товарищи твои с театра, только доктор не велел пускать — больно ты плох был.
— А сегодня, недавно, никого у меня не было?
— Как же, был один, доктор ему позволил.
— Рыжий?
— Черный, как жук. Такой маленький, быстрый. Видать, из начальства. Все выспрашивал: не надо ль тебе чего.
Ясно, то был товарищ Алексей. Неужто я все-таки видел его сквозь пелену бессознания и его образ связался для меня с образом рыжего парня?
— Я говорил с ним?
— Какое там! Он посидел, поглядел на тебя, бессловесного, да и ушел.
В этот день я впервые попросил есть. Я шел на поправку.
14
Ранней весной тысяча девятьсот тридцать второго года я решил, что должен искать правду вместе со всем моим племенем, с которым в пору детства пережил столько горького, страшного, тяжелого, но знал и крупицы счастья. Была и еще причина, почему меня потянуло к цыганам: я оказался один на белом свете. Родители мои умерли, Катюша оставила меня.
Это случилось нежданно-негаданно и так просто, как случается лишь самое большое и важное в жизни.
Однажды после спектакля Катюша пришла ко мне и сказала:
— Коля, я уезжаю…
— Куда?
— В Новочеркасск… Поступлю в учительский институт, буду преподавать рисование.
— Ты едешь не одна?
Катюша заплакала, и мне как-то вдруг открылось странное ослепление, в котором я жил все эти годы. Катюша настолько приучила меня к своей надежной и вместе далекой близости, что я не решался что-либо изменить в наших отношениях. Она знала о моей любви, но никогда не говорила, что любит меня, и я никогда не вызывал ее на объяснения, смутно чувствуя, что в ней еще не проснулось сердце. Но я был убежден, что, когда придет ее пора любить, она полюбит меня. И вот сердце проснулось в ней, но не я его разбудил…
— Я его знаю?
— Да… Нестеренко, учитель…
Я хорошо помнил его по нашим гастролям в Новочеркасске. Долговязый, сутулый парень, с тонким горлом и странными, ранеными глазами, он не пропускал ни одного нашего спектакля и постоянно толкался за кулисами. Но что я знал о нем, что мог я о нем сказать? Я мог говорить только о себе. Катя слушала, упрямо поджав губу. По мере того как я говорил, это незнакомое выражение сменялось другим, тоже незнакомым и страшным: тоскливой, недоуменной, усталой жалостью. Я сбился и замолчал, Катя тоже молчала.