Настроение у нас было повышенное. И не только потому, что мы покончили с Чертовым островом: все мы считали, что теперь нам открыт прямой путь на прорыв ленинградской блокады…
Солдатам все всегда известно наперед. Наверно, в Ставке еще только примериваются к удару, рассчитывают все «за» и «против», а уж солдаты знают: будет ли наступление, форсирование водного рубежа или, напротив, глубокая оборона. И не потому вовсе, что в каждой солдатской среде водится всегда хоть одна маршальская голова, а потому, что общий солдатский разум мыслит на маршальский манер.
Была у нас и еще причина для радости: наутро наиболее отличившиеся из нас должны были получить ордена и медали.
Награды нам вручали в подвале старинной аракчеевской казармы. Тут я впервые увидел близко больших командиров, и в их числе генерал-лейтенанта, командующего армией. Он сказал нам слово благодарности и что сделанное нами важно не только для нашей части, нашего полка, армии, но и для всего фронта, для Ленинграда.
Сказав свое краткое слово, генерал-лейтенант ступил в сторону и вынул из кармана трубку. Он набил ее табаком, примял табак большим пальцем, не спеша, со вкусом разжег и пустил голубое облако. И с этим облаком душа моя улетела в сновидение… Мое страшное, мое поруганное, мое бедное и все же дорогое детство глянуло на меня сказочными очами Баро Шыро. В руке генерал-лейтенанта была трубка Баро Шыро, моя трубка, которую я подарил рыжему парню. Не могло быть сомнений, что другой такой трубки нет на свете.
Но как попала она в руки генералу? Я впился в него глазами. Генеральская фуражка позволяла видеть серебристые виски; его точеный, словно на монете выбитый профиль ничем не напоминал знакомца моих детских лет, и главное — кожа его засмугленного зимним солнцем и ветром лица была совершенно чиста. Время могло изменить черты, обесцветить волосы, но не могло же оно так потушить краски этого единственного в своем роде лица! Да и что может быть общего у заслуженного, боевого генерала с батрачком, делившим со мной в станичной тюрьме ломоть хлеба и глечик кислого молока? С новой силой ощутил я, как дорог мне этот далекий друг, впервые открывший мне доброту широкого мира, заронивший в мою детскую душу мечту о большой человеческой правде. Быть может, эта трубка позволит мне узнать о его судьбе. Но как мне обратиться к генералу, как спросить его? Я промедлил и навсегда потерял эту возможность…
Правда, у меня оставалась еще последняя надежда: наш ротный старшина. Мы свято верили в нашего старшину, принадлежавшего к тем крепким, надежным, расторопным людям, что умеют под водой костер разжечь. Я кратко поведал ему о друге моего детства, о страстном своем желании узнать, как попала к нашему генералу моя трубка.
— Сплоховал ты, сержант! — с укором сказал старшина. — Ты обязан был спросить генерала — не себя ради, а ради друга своего. Может, ему плохо сейчас, может, он раненный лежит где или вовсе погиб и семью по себе оставил. Сам знаешь, как судьба людей крутит!
— Знаю, гвардии старшина, все знаю. Но не мог же я, сержант, спросить генерала: «Товарищ генерал-лейтенант, откуда у вас эта трубка?»
— Вот что, Нагорный, — важно сказал старшина, — я устрою тебе свидание с генералом.
Почувствовав холодок недоверия, он с достоинством пояснил:
— Мой свояк ординарцем у его адъютанта служит…
Но вскоре и мне и старшине стало не до того. Через несколько дней после взятия Чертова острова начались тяжелые и кровопролитные бои, покончившие с блокадой великого города. На нашем участке противник сопротивлялся до последнего. Но переупрямить нашего генерала было трудно. Насыщая до предела каждый отрезок фронта огневыми средствами, он методично взламывал вражескую оборону, не давая врагу передышки ни днем ни ночью.
И вот настал день, когда те из нас, кого пощадила смерть, встретились под Синявином с бойцами-волховчанами…
В этот памятный день, перед самым концом боя, пуля-дура клюнула нашего старшину.
Мы прибежали проститься с ним, когда его увозили в медсанбат. Старшина лежал на носилках бледный и строгий, ржавые усы его казались наклеенными на непривычно белом лице. Услышав нас вокруг себя, он поднял веки, отыскал меня взглядом и медленно, с трудом разлипая губы, проговорил:
— Слово свое сдержал… Доложись адъютанту, — и медленно, с достоинством смежил веки.
Генерал принял меня на следующий день. Перед тем ребята натаскали снегу и выстирали для меня чьи-то наименее потрепанные шаровары и гимнастерку. Пока их сушили над огнем, я побрился, начистил сапоги. Затем подшил чистый подворотничок, натянул на себя еще влажное обмундирование, прикрепил на грудь Красную Звезду…