— А тебе, Алешка, пора в кровать.
— Рано, папа. Вы тут будете чаи распивать, а я спать?
— Оспариваешь указание? Нехорошо, Алексей Николаевич.
— Иду, иду.
Алеша, подойдя к матери, уткнулся ей в колени. Она взъерошила его космы, поцеловала.
— Ну, иди, иди, сынок. Тебе действительно пора.
— А ты меня не уложишь? А то все папка или я сам.
— На рыбалку уже ездишь, а без папки и мамки уснуть не можешь. Ладно, рыжик, пойдем.
Они ушли в Алешкину комнату, и Николай остался сидеть за столом. Мысли, что постоянно и неотступно преследовали его и как бы притихшие во время застолья, нахлынули вновь с той же неотвратимой силой.
Николай сидел, опустив голову на руки, и бездумно смотрел перед собой. Когда Нина вошла, он жестом пригласил ее за стол.
— Поговорить надо.
Нина хрипловато спросила:
— О чем же говорить будем?
— А по-твоему, не о чем?
Нина глубоко вздохнула:
— Если ты имеешь в виду нашу встречу с Олегом Звоновым…
— Да, я именно это и имею в виду.
И Николай положил перед Ниной привезенную Надеждой фотографию.
Нина, взглянув на нее, отшатнулась.
— Откуда она у тебя?
— Это значения не имеет.
Случайно или нет, но момент был фотографом подловлен самый, что называется, криминальный. Олег и Нина сидели как два близких человека, рука Олега уверенно обнимала плечи Нины. Оба улыбались. Нина даже не помнила, было ли так…
По пути домой Нина немало размышляла над тем, рассказать или не рассказать Николаю свое приключение и участие в нем Звонова. Не хотелось ей делать этого, но совесть не позволяла поступить иначе. Утаить это — значит дать повод думать, что было что-то предосудительное, низкое. И постоянно опасаться, вжимать голову в плечи, бояться каждого пристального взгляда, ненароком сказанного слова. И решила твердо — все рассказать.
Но показанная Николаем фотография ошарашила Нину. Она только теперь по-настоящему поняла и осознала, что всю эту южную историю можно истолковать всяко. Ее мучило раскаяние, ощущение бессмыслицы всего случившегося. И зачем, зачем я все это натворила? Чего меня вдруг понесло? Куда делся рассудок? И те чувства раскованности, ощущения свободы и невинного озорства, так бурлившие в ней последнее время, потускнели, словно гладь реки под тенью низкой, лохматой тучи. Они казались сейчас до крайности глупыми и недостойными.
Однако неприязненный, сухой тон, в каком начал Николай этот разговор, задел Нину за живое. Вот так, Нина Семеновна, — мысленно сказала она себе, — тебя уже подозревают во всех смертных грехах. Будешь знать, как резвиться без мужа…
— Ты со мной говоришь так, словно я натворила невесть что? А в сущности… все ведь было не так, как это хотел представить курьер, снабдивший тебя этим фото.
…Рассказ Нины был убедителен и правдив. Не скрыла она и домогательств Звонова ее близости. Николай слушал, не перебивая. Задал только один вопрос:
— А что с заплывом твоим… это было действительно так… Могла не выбраться?
Нина задумалась:
— Мне показалось тогда, что дело плохо. Но, думаю, я все же выбралась бы. А там бог его знает. Во всяком случае, Звонов подоспел вовремя.
— Молодец Олег, — глухо проговорил Озеров. — Молодец и подлец в одно и то же время. — Озеров не знал еще, что это свое второе качество и свойство Звонов подтвердит куда более значительными деяниями, чем охота за чужими юбками.
— Но ты тоже хороша… Разрезвилась…
— Глупо, конечно, что тут говорить…
Этот разговор снял с плеч Озерова непомерную давящую тяжесть. Разувериться в Нине, потерять ее — было бы для него горем невыносимым. Он поверил Нине, поверил, что все было именно так, как она рассказала. Краски мира не казались теперь беспросветно серыми и мрачными. Но сцена в мисхорском парке, запечатленная на злополучной фотографии, да теперь еще «званый ужин» с поползновениями Звонова независимо от желания Озерова то и дело всплывали в его сознании, и тогда тупой, ноющей болью сжимало сердце. Он гнал эти мысли, нещадно грыз себя за эгоизм, обывательщину, допотопную психологию, но это не помогало. Они то и дело назойливо, неотступно возникали и возникали вновь. Видно, нужно было время, чтобы ум и сердце смогли однородно воспринимать всю эту, в сущности, не столь уж значительную историю, происшедшую на крымском берегу.
Они долго сидели молча. Нина спросила с вымученной улыбкой:
— Может, еще есть вопросы? Спрашивай.
Николай долгим, пристальным взглядом посмотрел на нее и со вздохом проговорил:
— Обойдемся без расспросов. Будем считать, что все так и было. Я верю тебе, потому что… люблю тебя. Но… — Озеров помолчал, размышляя, говорить это или нет, и вымолвил с болью: — Но если было иначе, то поступай как это принято у честных людей. Не надо мучить ни себя, ни нас…