Заградин знал, что пятиэтажные дома Лагутенко — любимое детище Хрущева, и решил хоть немного прикрыть Гаранина от его гнева:
— Гаранин говорит это под впечатлением нашего Ветлужского микрорайона. Дома у нас получились действительно не очень удачные. И внешний вид, и планировка. Но это и понятно — панели пришлось на полигоне делать.
Хрущев его, однако, не слушал и, пристально посмотрев на Гаранина, с трудом сдерживая раздражение, проговорил:
— Если бы вы сами, товарищ Гаранин, жили в общежитии да в нужник по морозу бегали, то пели бы несколько иначе. Конечно, во дворце или вот в такой, хоть и старой, резиденции, жить лучше, хотя это тоже спорный вопрос. Так что насчет пятиэтажек вы не правы, Гаранин. — И, повернувшись к Артамонову, он ворчливо спросил:
— Ну, куда идти, хозяин? А то тут ваши соратники совсем аппетит испортят, того гляди, и от обеда откажусь. Или вы на это и рассчитываете?
— Ну что вы, Никита Сергеевич! Такого и в мыслях не держим. Вот сюда, пожалуйста, обед будет скромный, так что не взыщите.
— А я на лукуллов пир и не рассчитывал.
Хрущев не был лишен чувства юмора, знал немало народных поговорок, прибауток. И шутки его, порой, правда, грубоватые, вносили в застолье, в котором он участвовал, оживление и простоту.
Сегодня за столом чувствовалась напряженность, гость к шуткам был явно не расположен.
Ели все молча. Долго молчал и Хрущев. Наконец он заговорил:
— На днях я получил докладную записку товарища Заградина. Целый трактат. Долго думал, что делать с ней. Пригласить автора в ЦК и объяснить ему, что к чему? Или, может, на свою дачу пригласить? Беседовать с начальством ему не впервой. Сталин незадолго до смерти рассказывал мне, как Заградин, приехав к нему в Волынское, активно агитировал всерьез заняться селом. Понравился он Сталину-то… Толковый, говорит, секретарь в Ветлужске… И село знает, и мыслит широко и конструктивно. Товарищу Заградину эта похвала, видимо, крепко в голову засела, и возомнил он себя истинным аграрником. Даже решил своими мудрыми мыслями Центральный Комитет партии обогатить. Прочел я его записку и решил: а дай-ка посмотрю, как сам товарищ Заградин хозяйничает. Раз других учить взялся, значит, есть что показать, есть чем похвалиться.
Все молчали… А Хрущев продолжал:
— Так вот, товарищ Заградин, хозяйничаете вы плохо. Да, да, очень плохо. По зерновым-то — пятнадцать — семнадцать центнеров, по пропашным — еле сто перешагиваете. С новыми культурами явно не справляетесь. Да и с животноводством не лучше — полторы-две тысячи литров на корову. Что это за удои? Плачевные итоги-то. Вам не кажется?
Заградин, посылая свою записку, предполагал разные варианты реакции на нее: и вызов в ЦК, и нагоняй на каком-нибудь широком совещании — все могло быть… Но если он когда-то не побоялся пойти на прием к Сталину и высказать ему свои мысли и тревогу за село, то не обратиться со своими соображениями в Центральный Комитет партии сейчас, когда село стало всеобщей заботой партии и государства, считал себя не вправе.
Слушая резкие слова по поводу дел в области, Заградин не мог не отметить про себя, что Хрущев оперирует цифрами и данными, приводившимися в его записке. Но важны ведь причины… Вот читал ли Никита Сергеевич эту часть записки?
К Хрущеву подошла официантка и поставила перед ним большую тарелку с распростертым поджаренным кроликом. Никита Сергеевич расплылся в довольной улыбке и взялся за вилку и нож. И в этот момент Гаранин тихо попросил официантку:
— Нет ли чего другого? Кролика я, понимаете ли, не могу кушать. Может, курочка есть или рыба?
— Да, конечно, есть. Сейчас принесу, — ответила женщина.
Их разговор шел вполголоса, но Хрущев услышал его:
— А вы знаете, Гаранин, что курица — это самое прожорливое существо на свете? И не просто прожорливое, а с выбором. Ей, видите ли, зерно подавай. Руки вот только не доходят, доберусь я до этой куриной братии. А не любимый вами кролик — самое выгодное животное. Готовое, в сущности, мясо. — Хрущев с досадой вздохнул: — Вот, даже до кроликов доходить самому надо. — Повернувшись в сторону своего помощника, бросил: — Запиши, Карпенко: «Кролики». В Москве напомнишь.
Тот поднял над столом толстую записную книжку.
— Занесено, Никита Сергеевич.
Гаранин, повернувшись к Мыловарову, проговорил вполголоса:
— Я сам не знаю почему, но ни кроличье, ни заячье мясо есть не могу. Прочел я где-то, как кролики целую страну в бедствие ввели. Может, поэтому у меня антипатия к ним?
Хрущев, однако, уловил, что разговор о кроликах продолжается, и с усмешкой предложил: