Пока же Макар Фомич принимал односельчан. Кое-кто пытался пошутить: что, мол, ты удумал, Фомич, — но, увидев его восковое, без кровинки лицо, сухие, узловатые руки, почти недвижно лежавшие на одеяле, умолкал.
Вскоре пришли Озеров и Нина.
— Что происходит, Макар Фомич? — обеспокоенно спросил Озеров. — Почему режим нарушаете и даже в поход ударились? А вам даже вставать категорически запрещено… И что это за разговоры в Березовке: Фомич умирает, Фомич прощается…
Макар Фомич болезненно поморщился, закашлялся. Справившись, наконец, с удушьем, ответил на упрек:
— Жить, Коля, мне действительно осталось всего ничего.
— Макар Фомич, ну что вы такое говорите! — Нина Семеновна подвинулась со стулом ближе к кровати. — Вот уж не ожидала этого от вас.
Беда закрыл глаза, долго лежал молча. Затем проговорил:
— Что же тут такого, Нина Семеновна? Все мы смертны. Поэтому послушайте, что скажу. Лен надо восстанавливать у нас. Очень хорошо родился он на наших землях. И гречку. Золотые это культуры, выгодные. Курганов с Гараниным поддержат, толковал я с ними. И еще. Намедни Морозов Василий ко мне приезжал. Коль выгорит это дело с рыбхозом на Крутояровских плавнях — вступайте в долю. Выгода будет немалая.
Макар Фомич останавливался, очень долго и трудно кашлял, потом, отдохнув немного, опять говорил обычные, но разумные вещи. Видимо, то время, что болезнь держала его в постели, он дела артельные взвесил и так и этак.
Озеров и Нина Семеновна переглядывались. Многие слова Макара Фомича были как бы итогом их собственных мыслей, а он то и дело закрывал глаза, его слабеющие руки медленно, через силу перебирали складки ворсистого одеяла.
Нина, заметив это, проговорила:
— Макару Фомичу нужно отдохнуть.
Беда протестующе приподнял руку и тихо, почти шепотом выговорил:
— Погодите. Я вам главного не сказал. Помиритесь вы, ребята. По-настоящему, а не только для людских глаз. В семьях-то всякое бывает. Жизнь прожить — не поле перейти. Хорошие вы оба, настоящие, а мучаете друг друга так, что жалость берет. Хватитесь, да поздно будет, уйдет оно, времечко-то. А мне куда спокойнее лежать будет, коль знать буду, что мир и покой в вашем доме. Нельзя под одной крышей чужими жить.
Нина и Николай молчали. Да, трудно им было что-либо ответить сейчас умирающему другу. Но оба чувствовали его глубокую правоту, понимали его боль за них, как понимали и то, что надо им найти в себе силы и перейти тот холодный рубеж, что разделял их, сделал чужими друг другу.
За окном остановилась машина, хлопнула дверца.
— Может, Михаил Сергеевич? — обеспокоенно и с надеждой спросил Беда. — Курганыча жду…
Михаил Сергеевич молча поздоровался с Озеровым, с Ниной и, взяв стул, подсел к Беде. Лицо Макара Фомича собралось в вымученную улыбку, глаза засветились влажным блеском. Ему было трудно начать говорить, и он долго собирался с силами, правой рукой слабо пожимая холодные с улицы руки гостя.
— Что же это ты, Фомич, — начал было Курганов, но Беда остановил его:
— Спасибо, Сергеич… что приехал… Боялся я… не успеешь… Спасибо…
— Ну, за что же спасибо? Как было не приехать! Не чужие ведь. Сколько вместе всего видено, были радости, были и беды… — Сказав это, Курганов замолчал.
Были радости, были и огорчения. Все было. Но не было у людей, что собрались здесь у смертного одра Макара Фомича, разноголосицы в мыслях, неверия в дело, которое делали сообща, жили трудно, но дружно, опираясь на плечо друг друга.
Собравшись, наконец, с силами, Макар Фомич проговорил:
— Да, трудненько сейчас тебе. Ничего, скоро все прояснится, Сергеич, обязательно прояснится. В партии-то вон сколько умов. Разберутся, что к чему. А теперь главное, Михаил Сергеич. Передаю тебе документ свой партийный. Как совесть моя, не замаранный он. Ты ведь знаешь. Сам передай… куда след… — Макар Фомич, с трудом приподнявшись, пошарил рукой под подушкой, достал оттуда партийный билет в красной дерматиновой обложке и передал Курганову.
— Через тебя с партией прощаюсь, — чуть слышно прошептал он.
Курганов, Озеров и Нина сидели молча, оцепенелые. Было в этом бесхитростном и удивительно простом факте рвущее душу, сжимающее сердце горе и в то же время что-то бесконечно символическое, волнующее. Коммунист в полном сознании уходил из жизни, стараясь как можно лучше закончить свои земные дела. И главным из них, из этих дел, для него было выполнить свой последний долг перед товарищами, перед партией, к которой он принадлежал всю жизнь.
Нина не выдержала и торопливо вышла в сени и там, прислонившись к стене, разрыдалась. Вслед за ней вышел и Озеров.