И все так же ветер колыхал тонкие занавески на окнах, за ними щетинился новостройками Ветлужск.
Все было как прежде, но Заградин был другой. И дело было не во внешнем облике. Нет, внешне он был все тот же, только заметно похудевший. Та же седая вьющаяся шевелюра, волевой подбородок, седоватые вразлет брови, искристо-белая сорочка с темным галстуком, свободный сероватый костюм. Но были совсем иными глаза.
Курганов хорошо помнил их последнюю встречу в этом кабинете после дискуссии в доме отдыха архитекторов. Тогдашние глаза Заградина особенно запомнились Михаилу Сергеевичу. Была в них тогда глубокая тоскливая озабоченность и какая-то серая, пепельная усталость. И вместе с тем упрямость, отчаянная решимость. Сегодня этой упрямости было не меньше, но взгляд искрился, был полон какого-то внутреннего огня и нетерпения.
— Хорошо выглядите, Павел Васильевич. Значит, подлечили вас в Кунцеве-то, — проговорил Курганов и постучал три раза по деревянной кромке стола.
Заградин усмехнулся и не спеша согласился:
— Подлечили неплохо, это ты прав. Спасибо эскулапам. Но где больше подлечили, я бы сказал, капитально подлечили, это в другом месте.
И, увидев недоуменный взгляд Курганова, рассмеялся:
— Что, не понимаешь?
— Откровенно говоря, не очень.
— Ну что ж, расскажу. Потерпи малость.
Он повернулся к телефонному столику, набрал номер Мыловарова и попросил:
— Владимир Павлович, с товарищами из Министерства совхозов вы встречайтесь пока сами, начните беседу без меня. Я тут с часик-полтора занят буду, а потом к вам подойду. Договорились? Ну вот так. — И, положив трубку, обратился к Курганову:
— Ну, как жизнь-то, Сергеич? Как там Приозерск?
Курганов пожал плечами:
— Живем заботами осени. Дела на сегодня таковы…
— Погоди о делах. Как Мишук?
— Дома. Доказана полная его невиновность. Правда, все еще в себя никак не придет. Громы и молнии мечет по адресу приозерских стражей порядка.
— И правильно делает, что мечет. Взвалить на парня такое…
— Утешаю его, что это, мол, жизненный урок. Пригодится.
— Ты сейчас повнимательнее с ним. Важно, чтобы глубоко не вошла эта обида, чтобы не через нее на мир-то смотрел.
— Да вроде нет. Парень-то он разумный. Скоро в армию. Готовится.
— Вот это отлично. Это то, что нужно.
Помолчали. Вздохнув, Курганов раскрыл блокнот.
— Ну, а в управлении…
Заградин, однако, с улыбкой прервал его:
— Толковый народ у вас в Приозерье и зубастый.
— Вы имеете в виду заседание парткома?
— И не только его. Прочитал я несколько писем, что пришли из ваших краев в Центральный Комитет партии. От Озерова, Морозова да и многих других. Но вот письмо от Беды тронуло меня особенно, и не только меня. Искреннее, волнующее. Прощается со всеми и в то же время печется о делах партийных.
— А так оно и есть, Павел Васильевич. Похоронили мы Макара Фомича. — И Курганов рассказал о последних днях старого ветерана.
Заградин проговорил с болью:
— Помню я его, хорошо помню. Каких людей партия воспитала… Пусть земля ему будет пухом… — Затем, помолчав, продолжал: — А живым о живом и думать надо. Вот что хочу сообщить тебе, Михаил Сергеевич. На днях в Москве я встретился с некоторыми ответственными товарищами. И должен тебе сказать, что вопросы, которыми мы с тобой обеспокоены, их в не меньшей мере, а даже в большей степени беспокоят, ибо и знают они больше, и ответственность на них лежит большая. Это дает основание думать и даже быть уверенным, что в ближайшее время будем исправлять некоторые поспешные и опрометчивые нововведения. Между прочим, заходила речь и о «Ветлужских зарисовках» в «Земледельце». У всех мнение такое, что очерки тенденциозны, субъективно оценивают положение дел на селе, искаженно трактуют кадровую политику партии.
Курганов медленно, подбирая слова, проговорил:
— Честно признаться, я до отчаяния порой доходил, истязал, допрашивал себя — правы мы или нет?.. И все равно не мог заставить себя думать иначе… Ведь жизнь-то одна, и прожита она вся с партией, в ее рядах, с ее делами и заботами. Только… Ты извини за такой вопрос… Ведь Сам-то, судя по печати, в отъезде. А характер у него знаешь какой.