— Не быть мне художественным руководителем, — печально сказал Царедворский.
Битнев стонал.
Осведомленные о случившемся криминалисты перебрались из директорской ложи на сцену, где их поджидал очередной труп. Степанов обыскал карманы убитого. Охранник явно отличался старомодными вкусами. Вместо зажигалки он держал при себе коробок спичек, курил простые сигареты «Астра». Но при этом нашелся дорогой плеер с наушниками, соединенный с диктофоном. Следователь переложил плеер из кармана охранника в свой собственный.
— Почему Сафьянов так интересуется вашим театром? — спросил он у Царедворского.
— Не знаю, — Царедворский пожал плечами. — Мецената разыгрывает. А сам распоряжается государственными средствами. Свои деньги поберег бы. Да все дело в Галине Томской. Приучила она Сафьянова к Большому. Ох уж эти богатые покровители! Думают, что сами имеют право назначать на главные роли кого пожелают. А если пресса и публика — против, значит, мы, администрация театра, виноваты. Вот и летят головы режиссеров, директора.
— Многое изменилось после исчезновения Томской?
— И еще изменится. После смерти Сталина тоже не в один день все переменилось.
Степанов понял, что Царедворский не расположен сейчас к откровенности. Даниил Евгеньевич отвел Степанова в сторону.
— А ведь это ты, Вася, во всем виноват. Ты всю эту кашу заварил.
— При чем тут я? Я только слушался вас. Вы велели закрыть дело Томской, вы велели Битневу контролировать мои действия.
— Ты не вали с больной головы на здоровую. Ты кашу заварил, напутал, ты теперь сам и выпутывайся.
— Снова дело открывать? — поморщился Степанов.
— Не спеши. Вот я завтра съезжу к премьеру, потом будем знать, что делать.
— И почему все решили, будто Сафьянов тут главный?
— А вот это, Василий, тебя не касается.
— А если нити поведут к самому Сафьянову?
— Не сходи, друг, с ума. К Сафьянову нити повести не могут, не могут — и все! Ты не записывай Сафьянова в подозреваемые. Он что, сам себя хотел пирожными отравить? Он стрелял в Битнева? Он убил охранника?
— А дело Томской?
— Дело Томской пока отложи. То, что сегодня произошло, возьми в отдельное производство, если ФСБ не определит как покушение на госчиновника и не перехватит. Завтра решим. И запомни: Сафьянов в огласке не заинтересован. Он был связан с Томской. У него не все так гладко наверху, как нам снизу кажется. Ты газеты читаешь?
— Иногда.
— То-то, иногда. А на Сафьянова бочку катят, хотят обвинить в махинациях с иностранными долгами, которые проводились через банк Овчинникова. Болтают о нецелевом использовании средств. Здесь надо догадаться, на кого стрелки переведут. Может, и на Сафьянова. В бедной стране премьеров надо периодически менять, чтобы было на кого списать нищету населения. А может, и на Овчинникова. И в том, и в другом случае — скандал вокруг Большого. Ведь Овчинников недавно Попечительский совет возглавил.
— Но ведь, наверно, с подачи Сафьянова?
— Конечно. Они-то оба отмажутся, а ты Овчинникова тоже — ни-ни.
— А я и не собирался, у меня на него ничего нет.
Даниил Евгеньевич отошел в сторону.
«Ну и влип же я, — думал Степанов. — На что бы я ни решился, все может быть истолковано в дурную сторону. Влип».
Пошатываясь, подошел Битнев.
— Ну как ты, Андрей Алексеевич? Оклемаешься? — участливо поинтересовался Степанов.
— Кажется. А ведь чуть не убили, шакалы!
Степанов понял, что речь идет об охранниках премьера. Внезапно кто-то дернул следователя за рукав. Он оглянулся, увидел Николая. Но Василий Никитич даже не успел удивиться, потому что на сцену ворвалась билетерша.
— Убили! Убили! — рыдала она. И налетев на Степанова, принялась колотить его кулачками.
— Это не я убил его, — крикнул Василий Никитич.
Николай пытался оттащить вдову от отца. На помощь поспешили два администратора. Женщина отчаянно рыдала, припадая к телу мужа. Степанов посмотрел на нее с досадой и жалостью.
Сцена двадцать первая
Николай потащил отца на лестничную площадку второго этажа, огражденную мраморным парапетом. Отсюда открывался вид на фойе.
— Слушай, батян, тут две тетки болтают про этого, про Сафьянова. Тебе, наверно, интересно.
Степанов нагнулся. Внизу остановились Грушева и Молочкова в накинутых на плечи норковых шубках.
— Ну, — Степанов улыбнулся, — это не тетки. Это молодые красавицы, балерина и певица.
— Им же за тридцатник, — протянул сын.
— Разве это много?
— Еще бы. Старухи!