— А ты много на балах бывала? – снова Гоб. Вроде Гоб, а переспрашивать как-то и неприлично. Гоб же?
— А то, – отозвалась Энна и сделала совершенно мужицкий глоток из бутылки, – Бла-ародные мы. Были.
— А знаешь, Эд? – мне вдруг подумалось, что самое время для этого странного вопроса, – Вот все никак не могу спросить. Вот у тебя есть Табакерка. Это почему?
— Да мне ключ в табакерке дали, положить некуда было. Как нормальную шкатулку нашел, так уж, почитай, года два прошло. Прижилось.
— А Костер почему? – спросил я его про его оружие. Действительно, осс колотил не хуже, чем Ансельм меня об пол. Кто-то протянул мне бутыль, я сделал еще глоток и, тихо выругавшись, передал ее Лире.
А вот Эд чет притих, и улыбка сползла с лица. Он немного помолчал. Бутыль дошла до него, и он не просто сделал глоток, а почти ополовинил остатки.
— В честь дня, когда я понял, что война – не все, что есть в жизни, – наконец ответил он.
Он, словно проснувшись, посмотрел на меня, потом на Лиру, потом взглянул в глаза преданно смотрящей на него Гиз. Приобняв девушку, он продолжил:
— Тогда тоже была Розовая ночь. Было это давненько, лет одиннадцать назад, что ли… Битва Девятнадцати королей гремела по всей центральной Ирмии… Хах, впервые произношу это слово, лет эдак за пять, наверное… Теперь это просто Горелые земли. Вот. Мы тогда еще были Роковой музыкой. Полный сбор, сонитисты всех мастей, преданные слуги Артабаса, с малолетства взращенные в специальном лагере, в горах Ехонты. Человек восемьдесят нас было, и армейская часть артабасцев, человек в полтысячи, наверное. Сейчас я понимаю, что нас просто послали на смерть. Тогда мне просто казалось странным, что я, как класс «Клык», должен сражаться на передовой, но уж что имеем. Из-за моего класса я редко взаимодействовал с нашими, я там всего человек пять тогда знал, и еще десятерых просто в глаза видел. И вот сидим мы, готовимся. Как раз должны были выйти на укрепленный гуррами город. Кто бы знал, что тогда там уже не было их, а дрались моннгу с варага. Неуютно мне было тогда. Слишком много людей. А я такое не особо любил, нервничал сильно, хвостом, как ребенок, мотылял. И подходит ко мне девушка. Лица уж не помню, но вот что звали ее Альмия, запомнил на всю жизнь, – невесело и тихо фыркнул он, сразу давая понять, где Альмия сейчас, – Она говорит мне, мол, чего я такой напряженный. А мне тогда кто-то впервые осс подсунул, до этого и не пил ни разу. Сидел как в логове цвергов, только прибуханный немного. Альмия говорит, мол, расслабься, все тут такие же. Спросила меня про музу, а я про ее. Повезло ей, подумал я тогда. У меня внутри девятая нота сидит, а у нее шестая. Знать бы, была бы у нее самой хотя бы седьмая, как бы все обернулось тогда, – Эд прервался на еще один глоток, – Она спросила, что у меня есть. Я сказал, что осс и оружие. Она спросила, почему я говорю «оружие», а не дал ему имя. А мне тогда казалось это глупым. Ну какое имя? Еще бы каждому своему револьверу или, там, сапогам имя давать. Альмия подсела ко мне и попросила поиграть. Я так удивился, спросил ее, на чем еще. А она говорит, что на своем оружии. Ну…
Эд отпустил Гиз и, перегнувшись, достал откуда-то из-за бревна свой Костер, в его привычном массивном кофре. Одно движение, и он вынул из ножен клинок из сплетенных, подрагивающих струн. Плавным движением (и с секундным звоном резонанса) он отрезал от бревна клиновидный кусок, причем с такой легкостью, будто в руках он держал бритву, а сидел он на теплом сливочном масле. Взяв клинок в одну руку, а клин в другую, он примерился и всадил кончик лезвия в дерево, немного его обезопасив. Потом Эд зажал клин под мышкой, положил правую руку на струны меча, а левой взялся на сплетенные на рукояти струны.
— Ну и я сыграл.
Над лагерем пронеслась неожиданно залихватская, бодрая мелодия, будто бы сочащаяся чистой радостью и весельем. Исполнение было такое, что казалось, что луны ненадолго уступили место солнцу.
— Сыграл так, как ни разу до этого. Сделать это было проще простого, ведь я до этого никогда не играл, – захохотал Эдвин, но я видел, как из его зажмуренных от смеха глаз потекла одинокая слеза. А Эдвин не переставал играть, перекрикивая свою же музыку: – А Альмия рассмеялась, и сказала, что сонитисту нельзя так плохо играть. И она, знаете? Знаете что? Она достала свой клавишный инструмент! Да клавишники вообще не должны воевать! Микроскопическое пианино, чуть длиннее винтовки, и толщиной с гримуар. И поддержала! Она пела вместе со мной! И знаете, знаете? Она тоже ужасно играла! И хвост у самой дергался как у бродяжки на рынке!
Внезапно его мелодия оборвалась. Эдвин посмотрел мне в глаза.