Я даже не удивилась его похвалам. Не от самоуверенности. И не от осознания собственной гениальности. Просто после истории со Славой и Лорой я ощущала себя немножечко мертвым и плохо прописанным персонажем круто сваренной мелодрамы для дам и, казалось, навсегда утратила способность удивляться.
О, ирония судьбы! Другом Виктора оказался небезызвестный уже Алексей Кубрик, балашихинский поэт (очень, кстати, хороший поэт, как выяснилось), брат Мишки Кубрика.
Он привел меня в институт, посадил против себя в пустующей аудитории номер четыре и в течение часа терпеливо объяснял, почему половина моих стихотворений никуда не годится и их надо срочно аннулировать из вступительной работы. Когда же от почти восьмисот строк осталось примерно триста, он удовлетворенно отряхнул ладонь о ладонь и сказал:
— Ну, ты особенно не расстраивайся. Остальные, как я понимаю, вполне конкурентоспособны. Можешь хоть завтра в приемную комиссию нести. Поверь мне, бывает куда хуже!
А потом он дал мне совет: кроме того, чтобы сдать работу на конкурс, неплохо еще было бы подойти с ней (с работой) к мастерам, которые в следующем году себе семинары набирают, чтобы уж наверняка. Многие так делают, ничего предосудительного в этом нет.
Потом зашел на кафедру творчества и разузнал фамилии потенциальных руководителей. Потом сообщил, что их можно застать в институте только по вторникам — в день семинаров. Потом показал дверь, за которой принимают на конкурс работы. А потом навсегда исчез из моей жизни, и даже в кулуарах ЦДЛ, Литфонда, Союза писателей и прочих подобных местах я его ни разу больше не встречала. Ей-богу, жаль. По многим причинам. Например, я почему-то, даже не знаю почему, не смогла сказать Алексею, что раньше училась вместе с его младшим братом. А интересно было бы узнать, как Мишка, что с ним, но увы…
Внутри институтского двора, как и внутри обоих зданий, все было маленьким и ветхим. Печально серели оспины облезлой краски на стенах, протекали потолки, миниатюрные окна, запорошенные рыжей грязью пополам с инеем, напоминали старинные надтреснутые монокли, и если бы не обязательная прямоугольная форма, это сходство было бы полным. Двери скрипели надрывно, кафель и паркет были старчески беззубы, а ступени истерты подошвами многотысячной армии потенциальных гениев, которые бродили здесь вверх и вниз с момента создания института: с классиками под мышкой, с извечной «беломориной» (косячком?) в уголке губ, со своими системами метафор и образов, мер и весов, и под их весом все постепенно приходило в упадок, а далекая от всяких творческих проявлений рыночная экономика была холодна и равнодушна к литературным проблемам.
Потенциальных мастеров было двое, и не важно, как их звали, скажу только, что первый полностью отображен был своей же собственной поэтической строкой: «Не я участвую в войне, война участвует во мне», а второй, царство ему небесное, рад был встретить в текстах «харю Кришны» и преклонял колено перед Бродским.
Сначала я направила стопы свои на семинар потенциального мастера номер один.
Как можно более интеллигентно спросила я у монументального господина в грязно-розовом пиджаке, здесь ли занимается семинар под руководством такого-то? Господин курил с отрешенным видом прямо перед дверью актового зала, и водянистые глаза его устремлены были куда-то в одному ему видимые дали. Вопрос пришлось повторить, и погромче, потому что первый дубль благополучно прошел мимо господина, его совершенно не коснувшись, и насмерть грянулся о стену за его спиной. На дубль два я удостоилась медленного и мелодичного: «Чего-о-о?», а на третий получила насмешливый кивок в сторону дверей актового зала. Господин вплыл в помещение следом за мной и не слишком осторожно прикрыл дверь. Великовозрастные студенты Высших литературных курсов громко захлопали раскладными стульями, вставая.
Я тихонько пробралась за колонну и опустилась на один из стульев, такой же обшарпанный, как и вся остальная институтская обстановка. Господин взошел на кафедру и объявил тему занятия: «Поэзия и крест».
За спинкой каждого стула мной были обнаружены маленькие откидные парты, все сплошь исписанные и исцарапанные подрастающей литературной элитой. Прелюбопытные там имелись записи, надо сказать, и все в основном стихотворные.