И тут мою добрую, сердобольную маму осенило. И добрая, сердобольная мама сунула мне таблетку левомицетина (это я потом выяснила, что левомицетин — не желудочные таблетки). К вечеру я начала чувствовать, что с моим лицом творится что-то неладное. Я посмотрелась в трельяж: оно покраснело и немного распухло.
Я пошла жаловаться моей доброй, сердобольной маме.
— Ой, у тебя, наверное, аллергия на левомицетин, — всплеснула она руками. — Вот так всегда — все одно к одному, одно к одному! Ну да ничего!
И она принесла мне еще одну таблетку — супрастин, поскольку принято считать, что он как раз аллергию снимает.
— Ты уверена? — засомневалась я. Мне, честно говоря, совсем не хотелось выздоравливать.
— Хуже точно не будет! — заверила мама.
Но она ошибалась, ох как ошибалась…
Я проснулась в два часа ночи оттого, что лицо мое начало нестерпимо чесаться, пошла в ванную и включила свет. Первое мгновение мои глаза отказывались воспринять всерьез то, что показывало зеркало. Я крепко зажмурилась, с минуту собирала в кулачок всю свою храбрость, а потом приоткрыла один глаз. Отражение не изменилось.
Да, кстати, попробую описать вам то, что я увидела тогда в зеркале. Начну с правой щеки, ибо в ту ночь она стала в полном смысле слова выдающейся частью моего лица, так как выдавалась вбок неимоверно, казалось, что она стала в три раза больше, чем была. Нет, левая щека тоже вспухла, но она увеличилась лишь в полтора раза и не выглядела такой огромной просто по сравнению. Кожа покрылась шершавой, неравномерной розовой корочкой, веки отекли, глаза превратились в тонкие болотно-зеленые щелки, а в этих щелках танцевала радость, настоящая радость — вот оно, избавление, разве можно жениться на такой невесте!
Оказалось — можно.
Не такова была моя мать, чтобы расстроить свадьбу, не таков был Герман, чтобы так легко от этой свадьбы отказаться…
Меня заставили выпить два литра молока, мне вызвали «скорую помощь», вкололи противокакой-то там укол с димедролом. Я лежала на диване в большой комнате, отрешенная от всего происходящего, и беззвучно плакала; я уже поняла, что нет, нет обратного хода, они меня уже не отпустят и не оставят в покое, за поспешные обещания надо расплачиваться по полной стоимости… А сквозь сон мне слышались стремительное шарканье тапочек по коридору и обрывки разговоров, и мама ворчала на меня Герману, что вот, я еще и плачу, а глаза от этого только хуже опухают, и что вечно у меня все не слава Богу.
К десяти часам утра опухоль немного спала, глаза прорезались, но противная розовая корочка по-прежнему оставалась на месте, и правая щека была заметно больше левой. Мама подняла меня с постели и заставила в срочном порядке наряжаться-гримироваться, корочку на щеках удалось кое-как замазать тональным кремом, в парикмахерскую я так и не успела, и бывшая одноклассница Леночка (она же — свидетельница) спешно накручивала мои «счастливые» рыжие волосы на плойку.
Цветок, круглолистая бумажная роза, не хотел держаться в волосах, Леночка еще поливала их лаком и возилась с заколками-невидимками, когда брачный кортеж — две ленточками-шариками разукрашенные «Волги» и новый «Москвич» одного из Германовых сотрудников — уже выстроился под нашими окнами и протяжно, призывно, разноголосо гудел.
А меня знобило, мое сердце подпрыгивало бешено: «Все кон-ча-ет-ся, кон-ча-ет-ся, кон-ча-ет-ся…»
Глава 5
Саму свадьбу я помню очень смутно.
Сначала ехали в загс, меня мутило (то ли с недосыпа, то ли с димедрола), и казалось, что так и будем мы целую вечность колесить по пыльной, многоголосо грохочущей Москве и никогда-никогда никуда не приедем.
«Москвич» отстал где-то по дороге, и около загса пришлось топтаться еще с полчаса в ожидании Германова свидетеля Паши; щеки мои от тонального крема постоянно чесались, кружилась голова. Меня клонило в сон, и я повисала на Германовой руке, чтобы не шататься, а Герман все шептал мне на ухо — что-то тихое и утешительно-ласковое — и гладил свободной ладонью по волосам, слипшимся от лака. А вокруг веселились другие женихи и невесты, и их гости, и их родственники; машины с кольцами, шарами и лентами подъезжали и отъезжали, щелкали фотоаппараты; хрустальные бокалы летели о ступени, брызгали в стороны их ослепительные осколки — к счастью, к счастью; и на все лады гремела над машинами искрометная попса.
А потом мы вдруг оказались внутри, мозаичные пионеры с трубами и барабанами серьезно смотрели со стен, и несколько пар «брачующихся» (замечательное слово, не правда ли?) топтались в очереди перед дверью регистраторши. И мы тоже стояли в очереди. Герман напряженно прислушивался, когда же нас кликнут по фамилиям, а откуда-то слева шелестело: «Такой хорошенький, а баба у него вон какая кривая!», и я ловила насмешливые взгляды посторонних. Бедный Герман! Ну за что он влип? Чем онто был виноват?