— Здесь есть вода? — обрадовалась Керме.
— Ты вообще слышала, что я тебе говорил?
— Нет, прости, — для убедительности девушка помотала головой. — А какая здесь вода? Я чуяла её, но почему-то совсем не слышала.
— Озеро, — неохотно сказал Ветер. — Тебе не следует туда ходить.
— Я знаю. А ты покажешь?..
Шона только вздохнул.
Вода здесь на самом деле была очень странная. Она никуда не текла, как лужи, которые образуются в низинах после продолжительных дождей, но при этом не собиралась и высыхать или утекать в землю. Первым делом Керме сунула туда ноги.
— Осторожно! — предупредил её Шона. — Женщина, ну куда ты лезешь. Глубоко.
Тогда Керме подобрала полы халата и сделала два шага, насколько хватило длины их рук — её и мужа, который предусмотрительно сжимал её запястье. Дно усеяно мелкими камушками, а кое-где поросло смешной морской травой.
Рука потянула её обратно.
— Замёрзнешь и простудишься.
Но Керме не отвечала. Она заворожено трогала ногой уходящее в никуда дно.
Впоследствии она провела здесь немало часов, до бесчувственности пальцев играясь с водой, слушая мерное жужжание насекомых или представляя, как резвятся, гоняясь друг за другом, у самого дна мальки. Маленькие ивы, так и не выросшие до размеров настоящих деревьев, но переросшие обычные степные кусты, щекотали своими гибкими пальцами у неё за ушами.
Насекомые здесь тоже были вполне обычные — небось даже не знают, что живут на облаках, — скрежетали в траве сверчки, такие же пугливые, замолкали, когда Керме пыталась к ним подобраться. Только кузнечики здесь прыгали очень высоко. Сидит на ладошке, и раз! И уже нету. Наверное, многие из них допрыгивали сюда с земли.
«Я теперь замужняя женщина, — рассуждала Керме. — Я надела шапочку жены, и мне уже не пристало ползать по траве за бабочками, как малышке. Пристало следить за шатром, готовить еду и шить мужу одежду».
Однако так сложно было удержаться, когда на улицу её кличет полный жизни мир! Не раз и не два заставал её за этим занятием муж. Подолгу стоял, наблюдая и улыбаясь за её попытками проследить на ощупь, куда же ползёт лента муравьёв, в то время, как в ушных раковинах Керме затихал, отчаявшись пробиться к увлечённому сознанию, грохот небесных копыт.
Она посвятила изучению его повадок много времени. Так, только с меньшим интересом, в детстве она наблюдала за каждой новой овцой в стаде.
От больших шершавых рук пахло кобыльим молоком. Ветер каждый вечер привозил его, свежее и изумительно холодное, в притороченных к седлу бурдюках. Как будто пьёшь снег, только куда вкуснее.
— Люблю молоко! Как хорошо, что оно у тебя тоже есть.
— Как его можно не любить? Это наша пища, — он подумал и поправился: — Наша кровь, только выходящая из другого животного.
— Ты доишь каких-нибудь небесных кобылиц?
Смеётся.
— Нет, всего лишь езжу за ним вниз. Покупаю у проезжающих кочевий.
— Они не пугаются, когда тебя видят?
— Ну как же они меня узнают?
И верно. Наверное, Ветер может принимать любые формы. Лепить своё лицо из облаков, из росы, что оседает по утрам на цветах гиацинтов. Запирает в груди шмелей, чтобы их гудение напоминало людям дыхание.
Керме втихомолку пыталась изучить его лицо, касаясь пальцами и запоминая.
— Это кровь, которую можно пить. Кровь любви, которая возникает у матери при виде детей. Поэтому она белая, а не красная.
— Моя кровь тоже будет молоком, когда у меня будут детки?
Кажется, он смутился.
— Да. Твоя кровь станет самым вкусным молоком.
Керме сказала со странным, но очень приятным чувством в груди:
— Мне придётся протыкать себе руку, и давать им напиться моего молока.
— Где ты такого наслушалась? — в голосе Ветра сквозило искреннее возмущение.
— Я слышала, дети пьют молоко мамы.
— Оно само польётся у тебя… вот отсюда.
Он слегка ослабил тесёмки на халате, и Керме почувствовала его руку возле самого сердца. Казалось, его пальцы погружаются под кожу, ещё немного, и смогут играть на венах, словно на струнном инструменте. «Это Ветер, — сказала она себе, — Он может всё, и ему позволено всё. Он мой жених».
До вен он так и не достал, и дыхание вернулось в норму. Рука убралась от её груди, перебирая пальцами, словно паук.
Какое-то время они просидели в молчании, и, чтобы немного отвлечься, он начал рассказывать:
— Когда кипят битвы и кони даже сталкиваются грудью, кусают друг друга и всадников, когда поёт железо, на копья каждую секунду поднимают какого-то недотёпу, во всём этом супе кровь становится похожа на яд. Она сильнее змеиного яда! Она разъедает даже наконечники стрел, так что воин, которому попали в грудь из лука, если достаточно ненавидит своих противников, вынимает стрелу из груди — уже без наконечника! — и скачет дальше. Если его ранят копьём, кровь струёй ударит в обидчика и убьёт его на месте. Такова сила крови.