— Я правда танцую? — переспросил с ужасом Наран.
— Можешь мне поверить. Я уже третий день это наблюдаю.
— Но танцевать могут только шаманы. Те, которые постигли великую природу всего происходящего. Я точно ничего не постиг.
— Да что ты оправдываешься! — почти обиделся Урувай. — Ты танцуешь, и всё.
— Я просто не понимаю, как такое может быть. Человек во мне не может даже нормально ходить.
— А лис?
— А лис… — Наран запнулся. — Ах, этот негодный зверь!
Он начал колотить себя кулаками по груди.
— Выходи и выволакивай сюда все свои повадки.
— Ты его заметил. Теперь он точно никуда не выйдет, — спокойно сказал Урувай. — Я пытался поймать своего сайгака за рога, но стоило мне где-нибудь затаится, как он уносился куда-то из моей головы. Вот такими вот скачками.
— Зачем тебе было его ловить? — спросил Наран.
— Знал бы ты, как иногда хочется мяса, — ответил друг. — Смотри! От этой травы у меня уже стал зеленеть язык.
Он показал язык, и вправду цвета свежей листвы. Наран отмахнулся.
— Как мне поймать этого плута? Я не хочу плясать, как эти полоумные шаманы.
— Я не знаю. Дай ему завладеть своим телом, и наблюдай тихонечко из угла. Может, тебе представится какая-нибудь возможность.
Урувай не раз был свидетелем танца Нарана. Сначала начинала двигаться нижняя половина, приплясывать на месте, словно мечтала согреться отдельно от остального тела. Потом присоединялся торс, и Наран начинал злиться, что у него снова ничего не получается с повседневными делами.
— Наверное, разум у него в хвосте, — как-то заметил Урувай. — Хвост начинает танцевать первым.
— Но у меня нет этого проклятого хвоста!
— То, что у тебя нет хвоста, ещё не значит, что он не танцует, — глубокомысленно заметил толстяк.
Настал день, когда они впервые не развели на ночь костёр.
— Этот свет режет мне глаза, — жаловался Наран, а Урувай вообще старался улечься от огня подальше, словно боялся подраться с ним за свою же шкуру.
Поэтому в конце четвёртого дня пути Наран с молчаливого согласия приятеля просто не стал доставать огненный камень из сумки.
Ночь опустилась на них, как наседка в гнездо, распушив над головой путников хвост. Урувай отложил в каменную сову, которую безуспешно пытался отчистить от земли, и объявил, что пора спать.
Накануне Наран увидел, как Урувай пытается приторочить к седлу найденный под деревом камень.
— Зачем тебе она?
— Я тоже хочу иметь себе ручную птицу. У тебя вот был когда-то гриф. А сова очень подходит мне по характеру. Я сам как сова.
Он нахохлился, и довольно правдоподобно ухнул.
— Он мне не ручной, — довольно неприязно ответил Наран. — Я многое бы отдал, чтобы никогда в жизни его не видеть. А, делай что хочешь.
Где-то там, среди облаков, иногда сверкали звёзды, как будто глаза неведомых зверьков среди пышной растительности, и скоро Наран стал теряться — на небо ли он смотрит вообще. Всё стало каким-то необычным. Он двигал подбородком, находил глазами силуэты лошадей, и казалось, что они не стоят, а лежат, бездыханные, прямо под его ногами.
Закутавшись в одеяло и пытаясь сохранить тепло, он вслушивался в дыхание Урувая. Наконец, когда отчаялся заснуть, сказал:
— Ты что не спишь?
Старательно извлекаемое из груди мерное дыхание прервалось.
— Ты, оказывается, тоже не спишь.
Наран не стал отвечать, и Урувай сказал:
— Лошади что-то волнуются.
Наран облизал губы и снова ничего не ответил. Трава рядом тихо шелестела, выпрямляя сломанные спины, выправляя раздавленные ногами людей и лошадиными копытами суставы. Он завозился, пытаясь превратить свою позу во что-то хоть немного удобное. Появилось отчаянное желание свернуться клубком.
— Мне кажется, мы забрались уже чересчур глубоко в дикую степь.
— Конечно, глубоко. Сомневаюсь, что в округе на переход верхом есть другие аилы. От тех гор приходит зима, и осенью, вот в это самое время, люди стараются держаться отсюда подальше. Так что она накроет нас самыми первыми.
Своими речами Урувай вырвал с корнем ростки сна, которые начали было зарождаться в сознании Нарана.
— Я не о том, — Урувай задумался, разворачивая мысль другим боком. — Мы позволили степи слишком глубоко забраться в себя. Такое чувство, что она наполняет меня изнутри. Я сейчас копался в своей голове и понял, что не помню, сколько синяков у меня было, когда мне было десять. А ведь тогда у меня было больше всего синяков. Больше, чем у кого-нибудь из ребят. Я очень этим гордился. Я тогда был самым неуклюжим.