Шел 1905 год.
Россия в огне революции.
Аргези сказал своему доброму хозяину, что ему очень бы хотелось поближе познакомиться с русскими, он знает, что в Женеву прибывает много молодежи из России, приезжают те, кому удается уйти от преследования царских властей.
— Да, там очень много русских! — воскликнул Бюсер. — Отсюда ведь не так далеко до Женевы. Ты можешь туда съездить, возьми мой мотоцикл и отправляйся хоть сейчас!
Конечно, Аргези мог воспользоваться благорасположением господина Бюсера не один раз, но на переезды Фрибург — Женева уходило много времени. А тратить время на дорогу он не мог — нужно было писать, учиться и зарабатывать деньги «хоть на один обед в день».
И он переезжает в Женеву.
В Швейцарии и особенно в Женеве, где Аргези зарабатывает на жизнь ремеслом — делает «то крышки для часов, то кольца, то золотые зубы», — он не только работает. Беспокойного румына часто видят в читальном зале библиотеки Женевского университета, где уже точно знают, что господин Теодореску читает по две книги за неделю, то на лекциях в Виктории-хал, то среди беспокойной шумной молодежи на улице Каруж. В Женеве в то время было много русских, и они притягивают к себе Аргези как магнит. В свои блокноты поэт заносит удивительно теплые слова о русских людях. Он еще не видит разницы между настоящими революционерами-большевиками и анархистами, эсерами. Для него они все «русские в Женеве», но их революционный дух, их готовность отдать жизнь за идею вызывают его симпатию.
Он внимательно прислушивался к их спорам о пути развития России, пытался вникнуть в суть многих газетных статей, брошюр, с которыми его знакомили. И все больше его привлекали те, что разделяли идеи Ленина, говорили о нем с восторгом.
Ведь он с первых шагов, с той поры, когда шлифовал и расписывал камни в мастерской надгробий, слушал яркие речи социалистов в Атенеуме, общался с рабочими сахарной фабрики, дал себе клятву помочь рабочему люду сбросить ярмо насилия. Но как это сделать, Аргези не знал. Женева помогла ему видеть людей разных политических убеждений, общаться с ними, подружиться. У них он научился многому. Но сказать, что Аргези стал в Женеве марксистом, убежденным революционером, нельзя.
Член Исполкома Румынской коммунистической партии, заместитель председателя Государственного совета Социалистической Республики Румынии товарищ Штефан Войтек до объединения социал-демократической партии с компартией был генеральным секретарем Центрального Комитета социал-демократической партии Румынии. Он хорошо знал Тудора Аргези и рассказал, что писатель по всей своей сущности являлся революционером, он всегда был на стороне угнетенных масс, стал неукротимым бунтарем против несправедливости, шовинизма, национального неравенства. Утверждать, что он, когда писал свою «Вечернюю молитву», был уже глубоко убежденным революционером, конечно, нельзя. Но он был тем человеком, которого революционеры могли с уверенностью брать к себе в союзники, зная, что такие люди, как Аргези, не подведут никогда. И он никогда не подводил, до самого последнего дыхания.
«Швейцария небольшая точка на планете, а Женева — точка еще меньшая. Почему же именно здесь перекрещивается столько идей? Может быть, потому, что нейтрализм стал для швейцарцев составной частью их крови. Их страна не воевала уже шесть столетий…
Когда выходишь из трамвая на площади Бель Эр, перед глазами вырастает символический щит Женевы и латинская надпись: «Post tenebras lux» («После темноты свет»). На щите ключ: при его помощи заточенный в мрачной крепости свет был выпущен на волю».
Аргези обедал в большой столовой общества Белого Креста, где обычно обедали и русские.
«За нашим столом много русских парней и девушек. Некоторые девушки обладают могучими мужскими спинами и черными зажигательными глазами кавказских жителей. Пишу «за нашим столом» потому, что мы все Время сидим плечом к плечу — я, румын, один немец и русские. Из румынского племени только я один затерялся в Женеве и, любопытный от рождения, сую свой нос всюду, жажду все услышать, все узнать. Кого только здесь нет!.. Русские прибыли и прибывают из самых отдаленных мест необъятной империи. Их встречаешь всюду и постоянно — в харчевнях, в пивных, в библиотеках, на улице, в многочисленных парках, окружающих Женевское озеро…
На полке передо мной стоит безделушка. Это выточенный из дерева, обтекаемый предмет без ног, без рук, раскрашенный живыми ярко-маковым, небесно-голубым, зеленым и желто-ромашковым цветами. Краски легко читаются, они оттеняют юбку, рубашку, рукава и пестрый, в мелких крапинках передник. Это что-то вроде молодой молочницы с пухлыми розовыми щеками. Розовый цвет переходит из бледного в яркий и нанесен искусной, мастерской кистью. Все цвета передают одну и ту же свежесть и нежность, и нанесенный сверху слой лака, подобно глазури, не пристает к пальцам и не сдирается. Молочница, чуть повернешь, распадается на две части, словно кофейная мельница. Внутри ее обнаруживаешь еще одну, она точь-в-точь повторяет первую, из второй вылезает третья, а из третьей — четвертая. И так до восьмой. Восьмая, размером с кончик мизинца, уже не раздваивается, она из цельного куска. Не там ли хранится великая неразгаданная тайна России?»
«За нашим круглым столом иногда одно место пустует.
— Не будем ждать Васильева? — осторожно интересуюсь я.
Русская девушка, около которой пустует стул, отвечает:
— Сегодня он не будет обедать. — Она невеста Васильева.
Спрашиваю:
— Готовится к экзамену?
Барышня отвечает:
— Он уехал в Варшаву.
Я удивляюсь:
— Так неожиданно? Даже не предупредил нас…
Барышня смеется:
— Поехал с листовками.
Через несколько дней Татьяна приходит на обед с чертой повязкой на левой руке. В Варшаве Васильева по-весили. Это было в среду. В пятницу уехала в Варшаву и Татьяна. До вторника повесили и ее.
А мы собираемся по-прежнему вокруг стола, другие парни и другие девушки занимают свободные места. Часто уже никого из старых знакомых не остается и некому представлять новичков. Оставшиеся в живых смеются, шутят, учатся, им не страшны никакие виселицы.
Я вглядываюсь в лица этих русских, которые смотрят на жизнь и на смерть как на обыкновенную почтовую открытку. Прищуриваюсь, представляя, что передо мной бескрайнее пространство. Останавливаю взгляд, пытаюсь уловить хоть что-нибудь. Что-то горит и густо дымится. Я не в состоянии различить, что же это такое…»
«Барышня Кузнецова, дочь крупного землевладельца из Нижегородской стороны, вернулась из отпуска. Она не занимается революцией, она просто изучает здесь механику. Почему именно механику? Этот вопрос остается без ответа. Хотелось бы увидеть, как выглядит эта голубоглазая красавица с нежными и мягкими руками в рабочей одежде и как она орудует молотком, напильником, зажатыми в тисках заготовками. Ее идеал — механика. Работала в Цюрихском политехническом, а сейчас проходит здесь усовершенствование. Из двадцати русских, сколько их было, когда она уехала на каникулы, осталось только двенадцать. Она уже знает, что восемь попали в лапы охранки и были «удостоены» галстуков Столыпина. Но это в порядке вещей. Барышня протягивает мне серебряное кольцо. Я стесняюсь дотронуться до ее похожих на миндаль пальцев. Понимаю, что не смогу ответить ничем на такой дорогой подарок, и сижу в нерешительности. Она расхохоталась:
— Не делайте для себя проблемы из пустяка, милый господин! Стоит всего две копейки. — И объясняет со знанием дела: — Это чистое серебро, без единого миллиграмма меди.