Приближалась зима 1910 года, а денег на отъезд он так еще и не смог накопить. Друзья в Бухаресте откладывали каждый, сколько может, чтобы помочь Аргези. Больше всех старался Гала Галактион. Он снова пошел к Иону Георге Дуке.
— Ты банкир, Дука, чего стоит для тебя выдать своему коллеге по лицею несколько тысяч лей? Помоги!
Дука выдал чек на сто лей. По подписному листу собрали еще двести двадцать. И каково было удивление и радость Аргези, когда пасмурным осенним женевским утром к нему постучался почтальон!
Вместо обычных ежемесячных трех франков от «молочного брата» Жана Стериади — триста двадцать франков! При его бедности целое состояние!
У Аргези не было с кем поделиться своей радостью. Али Фехми вот уже год как уехал. Обещал написать, но не пишет. В Турции снова репрессии, не угодил ли бедный Фехми на виселицу? «Между прочим, я радуюсь возвращению домой, а что же ждет там меня? Что бы ни ждало, я еду!»
Перед отъездом ему нужно повидаться со своим другом Теофилом, нужно съездить в Фрибург, от Женевы три часа езды поездом. Теофил рассердится, если не попрощаться с ним.
За эти пять лет после отъезда Аргези из Фрибурга город расширился, вдоль железной дороги строился новый район и какая-то фабрика. Но старый город сохраняется таким, каким он был сто, двести лет тому назад. Уходят почти вертикально от берега Сарины узкие древние ступенчатые улочки, торчат на уступах зубчатых скал белые, сверкающие на солнце домики, словно блестящие игрушки на рождественской елке, высятся иглы древних колоколен, журчит струящаяся вода в широких каменных лоханях, где кучера дилижансов поят лошадей, как и сотни лет назад. На берегу Сарины маленькие прачки стирают белье, бьют его короткими вальками. Посредине города — темные здания монастыря кордельеров. Там царствуют Доменик Жаке и его иезуиты. Смешно! Как этому генералу пришло в голову сделать из румынского экс-монаха иезуита?! Аргези пытается найти отсюда с высоты дом Теофила. Нет, не может. Интересно, что скажет Теофил? Он, конечно, ждет не дождется, когда закончится этот день, завтра же воскресенье! Он возьмет жену и отправится в горы, на свободу, к счастью, как любил говорить Теофил Бюсер.
— Конечно, поедете с нами, господин Аргези! На свободу, на воздух!
Этими словами встретил оружейник гостя из Женевы. Сколько времени прошло уже с тех пор, как уехал из Фрибурга господин Аргези и ни разу не приезжал сюда. А за это время в семье Теофила большое событие! Родилась эта болтунья Линель.
— Вы еще не видели нашей Линели? Жена! Посмотри, кто к нам приехал! Это господин Аргези. Покажи ему нашу дочку, живо, живо, он же не видел еще нашей Линели… Да, еще что я вам не успел сказать, господин Аргези! В Лозаннском музее приобретена новая картина Ходлера. Наш фрибургский пейзаж и наши суровые люди с квадратными затылками, как вы изволили шутить. Обязательно нужно вам посмотреть.
Аргези стоял и слушал этот словесный водопад милого добродушного лилипута Теофила Бюсера, в черной бороде которого пробивалась проседь.
Жена Теофила ничуть не изменилась за эти годы, такая же проворная и властная. Она подчинилась на этот раз мужу и приодела дочку ради гостя. Об этом человеке, румыне, как говорил муж, она самого высокого мнения, и считает, что там, в Румынии, мужчины красивые, умные, трудолюбивые и заботливые, а не такие бестолковые, как ее лилипут Теофил, который ничего более умного не нашел в жизни, чем ремонтировать всякое хламье для убийства птиц и животных и — не дай бог — людей.
С вечера жена Теофила приготовила все для дороги. Тость, разумеется, пойдет с ними в горы.
Дождь, ветер, снег, гром и даже приезд самого дорогого гостя не могут изменить укоренившийся в семье жителя Швейцарии обычай уйти на воскресенье из дома, выйти на свободу. Так что Аргези оказался с семьей Теофила. Был ясный солнечный день, и из долины реки Сарины тянуло приятной осенней прохладой. Теофил громко кричал, пел песни на очень странном французско-немецком диалекте, заставлял Линель повторять за ним, и если та повторяла, то он становился лошадкой, давал девочке веревочку-уздечку и скакал с нею на спине по лужайке.
Тем временем его жена приладила на походной спиртовке кастрюлю и колдовала над ней. Она готовила фондью, любимое блюдо швейцарских горных пастухов. Аргези слышал об этой еде, но отведать не приходилось. Поджаристые квадратики пахучего хлеба, двузубые вилки с длинными деревянными ручками и эта вязкая кипящая масса из тертого твердого сыра, сваренного на белом вине и «кирше» — черешневой водке, приправленной чесноком и перцем. Бери на вилку кусок хлеба, макай в кипящую массу, дуй что есть силы и ешь. «Это очень вкусно, господин Аргези, очень вкусно. Моя жена горянка и в этом знает толк!» Теофил с аппетитом ест и приговаривает: «Какое счастье! Какое счастье!»
Что ожидает его, Тудора Аргези, дома, в Бухаресте? Элиазар спит сейчас на диване вагона второго класса мчащегося в темноте поезда. Через сутки они будут в Бухаресте. И что там? Элиазар улыбается во сне. Может быть, ему снится мать. Какое совпадение судеб отца и сына: расти без материнской ласки. Аргези и сейчас, правда очень редко, видит во сне мать. Хотя он ее никогда и не видал. У отца не было даже фотографии матери Янку. В квартире на виду была фотография Анастасии. Анастасия, видно, не могла перебороть, чувства отчужденности и часто откровенной враждебности к своему пасынку. Она сама сказала об атом иеродиакону Иосифу в главной церкви Румынии, на. холме Митрополии. Сколько уже лет прошло с тех пор и почему именно сейчас вспомнил об атом Тудор Аргези?
Был конец великого поста. С утра выдался яркий, безветренный теплый день. Церковь Митрополии пустовала, в такие дни верующие спешат в поле, на огороды, а не в церковь. Богатые верующие еще спят, они придут молиться позже. Иеродиакон Иосиф прочитал предусмотренные требником для этого утра молитвы и вышел посмотреть, все ли убрано вокруг святой церкви. Обратил внимание, что по широкой аллее, ведущей со стороны площади Объединения, медленно шагает облаченная в черное женщина. Странной выглядела эта фигура при ярком свете утреннего солнца. Она, казалось, подымается на Голгофу. Он, сам не зная почему, стал ждать ее приближения, ему захотелось узнать, куда и зачем она идет.
— Целую вашу руку, благословите меня, отец, — сказала она слабым потухшим голосом. Лицо ее было закрыто черным платком, глаза смотрели только вниз. — Где смогла бы я найти иеродиакона Иосифа? Он мне очень нужен.
— Я иеродиакон Иосиф.
Женщина подняла глаза к небу, посмотрела на высокие купола, перекрестилась и вздохнула с облегчением.
— Спасибо, господи, что услышал мою молитву, смилостивился надо мной, грешницей, спасибо, господи. — Закончив это обращение к всевышнему, снова потупив взгляд, женщина попросила иеродиакона: — Я пришла к вам, отец Иосиф, с преглубокой просьбой выслушать меня.
— В неделю великих страданий нашего господа Иисуса Христа это наш долг, мать. Пойдемте.
В темном углу перед иконой богородицы, стоя на коленях, женщина говорила три часа подряд, а иеродиакон Иосиф слушал не перебивая. Женщина говорила то тихо, то чуть повышая голос, рыдая и жалуясь, прося прощения и облегчения своей участи. Женщина говорила о том, как она шестнадцатилетней девушкой вышла замуж за высокого красивого человека. Только после венчания он признался ей, что у него была жена, что она родила ему мальчика и в тот же день умерла. И ей, шестнадцатилетней, придется растить этого мальчика, заменить ему мать, потому что никаких бабушек у него нет, и мальчика по имени Янку кормит сейчас грудью молодая и красивая крестьянка, жена разорившегося торговца овощами в «Пяца Амзей». У нее много молока, и она кормит за деньги сирот и ребят безмолочных матерей.
— Начались пеленки, каши, бессонные ночи. Я не могла с этим справиться, — продолжала женщина. — Я желала смерти этому мальчику, я его ненавидела. У моих родителей я росла одна, с самого детства не любила других детей, и этого Янку я приняла как божье наказание. И чем больше не любила я этого мальчика, тем хуже относился ко мне мой муж. Из-за меня мальчик ушел из дому. А потом муж мой ушел к другой женщине. Я осталась одна, мучаюсь мыслью, что это божья кара за все.