Она говорила еще о том, как преследовала мальчика на каждом шагу, как лишала его всех детских радостей. Анастасия запомнила все в мельчайших деталях.
Это была она.
— Прости меня, благочестивый отец, — просила Анастасия.
— Да простит вас бог. Он всех нас рассудит.
Она купила свечку, поставила ее у образа богородицы и долго стояла перед иконой, глядя также в пол. Потом медленно вышла из церкви. Сам не зная зачем, вышел и иеродиакон, он следовал за ней до высокой колокольни, откуда дорога круто идет вниз. Анастасия долго шла не оглядываясь и только у самого поворота к рынку остановилась, повернулась к церкви и трижды перекрестилась. Заметив, что иеродиакон стоит у колокольни, резко шагнула в гору, но тут же повернула обратно.
С тех пор Тудор Аргези ничего не знал ни о своей мачехе, ни о своем отце. Живы ли они? Увидит ли он их или нет? Элиазар спит, на улице кромешная тьма, усатый проводник предупреждает, что поезд скоро пересечет границу Румынии.
Да, скоро родная земля. Она звала его все эти годы.
«Шагай сквозь бури. Бейся до конца. Когда приходишь, радуй, смейся, пой. А горе не вноси, брось на пороге. Здесь — твой народ. К нему твои дороги. Да будет светел дом священный твой!»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
По случаю первой встречи друзей после столь долгого перерыва устроено пиршество в ресторане «Континенталь». Друзья постарались встретить возвратившегося «блудного сына» самыми вкусными блюдами румынской национальной кухни, по своей роскоши этот обед мог сравниться лишь с давним пиршеством с Караджале в ресторане «Унион».
Был последний день 1910 года, и повара готовились к встрече Нового, 1911 года. Расползались запахи колбасок и приготовленного со специями по-домашнему окорока. Подали мамалыгу и сэрмэлуце в молодых виноградных листьях прошлогоднего сбора и, конечно же, в кисловатых «салфетках» проквашенной с яблоками белокочанной капусты. А кто же обедает в канун наступающего Нового года без мититей и кипяченой цуйки?
— Ну, Янку, с приездом! — открыл праздник Коля. — Подымем по чарке за нашего любимого Аргези! За его возвращение! За его будущие книги!
Не обошлось и без озорства.
Перед уходом Кочя достал из кармана небольшой сверток из плотной желтой бумаги.
— Кто угадает, что содержится в этой бумаге? Никто, конечно, никогда не догадается. Но я не буду вас мучить. На, Янку, держи!
Там была коса иеродиакона Иосифа. Перед отъездом в Париж он оставил ее в доме у Кочи. Гала расхохотался. А захмелевший Деметриус предложил:
— Давай сожжем ее.
И друзья предали отрезанную пять лет назад косу иеродиакона Иосифа публичному сожжению в парке интерната лицея «Святой Савва». Они вспомнили проделки своего детства и радовались тому, что желание поозоровать не покидает их и по сей день.
Тудор Аргези сразу включился в работу журналов «Общественная жизнь» и «Факел». Николае Кочя собрал коллектив молодых, боевых журналистов, он не скрывал, что будет пропагандировать идеи социализма и вскрывать язвы прогнившего румынского буржуазно-феодального общества. Крупные счеты с этим обществом были и у Архези. Со страниц «Общественной жизни» и «Факела» звучат его гневные слова против душителей народа, яркие призывы его к румынской интеллигенции и особенно к учителям, в которых он видел тогда главных носителей слова правды и справедливости на селе. Писатель снова выходит на прогулки вокруг Бухареста, объезжает на велосипеде Кочи бухарестские окраины, заезжает в села и завязывает разговоры с крестьянами. Он видит, насколько они напуганы, как они сторонятся городского человека, и тут же пишет свое знаменитое обращение к учителям. Писатель рисует жуткую картину румынского села после разгрома революции 1907 года.
«Время от времени встречаешь на дороге идущее тебе навстречу существо, и твоя душа наполняется удивлением и болью. Ни у одного зверя нет такой удручающей внешности, как у румынского крестьянина. Сморщенные щеки, изъеденная голодом и язвами кожа, грязные, еле держащиеся на нем лохмотья. Узловатые ноги кажутся вырванными из земли корнями древних деревьев. Руки землепашца выглядят так, будто на них всей своей тяжестью давили Карпаты. И в каждом шаге его слышишь страшный звук гигантской цепи, которой он прикован к чернозему. Любого горожанина, прилично одетого, крестьянин сторонится. В любом шагающем не босым, а в ботинках крестьянин видит повелителя. Его так угнетали и угнетают, так запугали и опалили пороховым пламенем и дымом, что он начинает сам себя убеждать в том, что он какое-то особое существо, не человек, а нечто подобное скотине, созданной, чтобы все делать, все терпеть, все переносить безропотно, без всякой надежды… Лицо земли настолько изменилось, что уже нигде не встретишь ничего, кроме горя, нищеты и рабства».
Говоря о политической прозе Тудора Аргези, румынский академик, литературовед Шербан Чокулеску замечает: «Вернувшийся из Швейцарии молодой публицист выражал интересы крестьянства, он глубоко понимал смысл восстания 1907 года, решительно и неоднократно осуждал организаторов дикой расправы над безоружными. Аргези идет путем Эминеску. Но в отличие от своего великого предшественника в области поэзии, а также художественной и политической прозы он выражает и интересы рабочего класса и способствует его победе».
Над Бэрэганом, где обычно к ночи ветер стихает, дул жестокий суховей. Он доносил дыхание каменистых пространств Добруджи и ничего хорошего не предвещал. Такой ветреной ночью в самом центре Бухареста, на бульваре Елизаветы, возник пожар. Горел большой дом, и пожар грозил уничтожить целые кварталы. Жители высыпали на улицу с ведрами и под треск огня и колокольный звон пытались помочь пожарникам. Огонь грозил и дому, где снимал комнату Тудор Аргези. Элиазар был сегодня у Галы. Аргези выбежал на улицу с ведром. В толпе взбудораженных и напуганных людей трудно было различить чье-либо лицо — все сливалось в один потревоженный муравейник. И казалось, сейчас нет ничего в этом большом городе, кроме громадного пламени и океана искр, уходящих к самому небу. Но люди постепенно укротили огонь, не дали ему распространиться на соседние дома, стало темно, прохладно и сыро, густо пахло гарью. Громадная шатровая крыша пятиэтажного дома рухнула, и несдавшийся огонь то и дело вырывался оттуда изнутри, освещая ряды выбитых окон с дымящимися рамами. Аргези снова кинулся к колонке за водой и там Столкнулся лицом к лицу со статной, крепко сложенной девушкой, которая только что наполнила свои ведра и спешила к месту пожара. Они встретились взглядами. Ему захотелось что-то сказать ей, помочь тащить ведра, но она затерялась в толпе.
Он долго не мог успокоиться после пожара, и, куда бы ни смотрел, что бы ни читал, перед ним все время возникали большие глаза, в которых горел невиданный им до тех пор огонь. «Где ты, девушка? Я буду искать тебя, я найду тебя». Она должна была быть где-то рядом, потому что не могла же она прибежать на пожар из другого, отдаленного района Бухареста. Аргези верил в это и день, и два, и неделю, и целые месяцы. Он жил надеждой встретить девушку.
Товарищи попытались было уговорить его жениться: тебе, мол, уже за тридцать, сколько же бобылем будешь жить, да и за Элиазаром нужен присмотр. И Гала, и Кочя, и другие друзья подбирали ему невест, но Аргези искал ту. И однажды — трудно этому поверить, но это было так — по тесному и грязному переулку, подымающемуся от площади Объединения к главной улице торговых рядов Липскань, ему навстречу шла она. Именно она, а не другая, потому что он узнал бы ее среди тысячи девушек! Шла гордой походкой девушки из народа, правой рукой прижимая к груди пакет. На пальце у нее он разглядел недорогое кольцо с сердечком. Значит, не замужем! Одна! Несколько дней уже моросил дождь с мелким мокрым снегом, и переулки превратились в настоящие сточные канавы с липкой противной грязью, идти было трудно, и мало кто по сторонам глядел — нужно было смотреть под ноги. Этим объяснял себе позже Аргези, почему красавица не подняла на него глаз, как тогда, на пожаре. Он пропустил ее, онемевший от радости, подождал, пока она отдалится на несколько шагов, и пошел за ней, не упуская из виду ни на секунду.